— Устала, матушка? — участливо спросил Муромец.
Щука поворотила рыло к богатырю.
— Вконец ирод измучал. Как словил меня в проруби, так и кончилась спокойная моя жизнь. То воды ему натаскай, то дров наруби, то сани за тридцать верст свези! — Щука выразительно вздохнула. — Дом построй, добра наноси, гвоздь последний и то мне забивать! Обленился, батюшка, до крайности. Да ты сам на него погляди! Где стать молодецкая? Жиром заплыл, живот ровно мошна у карася. По хозяйству палец о палец не ударит, все я отдуваюсь. И не поймет ирод, что мне на воздухе вредно! Марьюшка, жена его, что царских кровей, и та не выдержала. Лучше, говорит, за тридевять земель одной жить, чем в родимом царстве с ленивым боровом.
Емеля пытался что-то возразить, потом махнул рукой и снова залег на печи.
— Балуешь ты его! — укорил щуку Илья.
— Так ведь слово нами дано, — оправдывалась щука. — Нами дано, да не нам назад забирать. По волшебному укладу данное слово положено честно сполнять!
— Отдыхай, матушка, — ласково разрешил богатырь. — У нас с Емелей разговор один намечается. Ты, Емеля, как — поговорить желаешь или сначала силой помериться думаешь?
Емеля хмуро сплюнул и полез с печи, колыхая ожирелой статью.
— Чего там силой меряться, — встал он перед богатырем. — Давай разговоры разговаривать.
— Дорога к Поклон-горе тебе не знакома?
— Не знакома, — буркнул Емеля и глянул на щуку. — Может она знает?
Щука удобно расположилась в ушате с водой, окунула в студеную воду рыло и снова высунулась:
— Сведу я тебя, батюшка, с хорошим человеком. Слыхал про Симеона и его Летучий Корабль?
— Слыхал, — отозвался Илья. — Да думал, что сказки это.
— Самое что ни на есть самоделишная быль, — уверила щука. — Симеон-то сейчас по ту сторону обретается. Корабль свой летучий чинит. А уж грамотнее и более знающего, чем он, я и не ведаю.
Муромец оглядел избу. Емеля уже снова забрался на печь и трудно засыпал, подперев отвисшую щеку полной рукой.
Богатырь оглянулся на щуку.
— Что ж, — сказал он. — Веди меня к Симеону.
11. АЛЕША ПОПОВИЧ
Солнце уже скрылось за горизонтом.
На проезжем тракте за темным полем скрипели запоздалые возы.
Цыган Болош вышел из шатра, глянул из-под руки на яркую звезду у горизонта и шагнул к костру, у которого Алеша Попович на разостланной худой овчине перебирал узелки с пожитками. Попович, нанимась в услужение к цыгану, переоделся, спрятал доспехи в дорожные сумы и был сейчас похож на простого селянина.
Под видом батрака нанялся он к цыгану, уговорившись получить от того коня за недельную службу.
— Закипела вода в котле? — спросил Болош.
— Закипает.
— Хорошо, — кратко молвил цыган. — Жди.
Попович проводил цыгана взглядом. Непонятен был ему Болош. Заставил посреди степи в котле пустую воду греть, а зачем? Говорят, цыгане в волшбе сильны, с чертом знаются. В детстве у Алеши зубы болели. Позвали к нему старую цыганку. Лицо у нее было маленьким, сморщенным, а на нем угольями глаза горят. Зашептала, забормотала цыганка заклятия, плюнула в сторону, а у Поповича боль сняло как рукой.
Может и Болош волшебные средства знает?
Очнулся Алеша от раздумий, а цыган уже снова у костра черной тенью стоит, на Поповича внимательно смотрит, точно мысли его прочитал.
Разложил Болош на платке пучки разных трав, что в степи им собраны были. Встал с колен, отряхнул приставшие былинки, заложил пальцы в рот и оглушил степь пронзительным свистом.
Сел у костра и снова травы перебирает узловатыми пальцами.
— Свистел-то зачем?
— Придет время, узнаешь.
А над землей уже месяц повис и черное небо звездами высветилось. Пролился через бездну неба от горизонта к горизонту молочный и извилистый Чумацкий тракт.
Попович прислушался. Показалось ему, что на., степью шорох стоит, словно ветер сухую траву колышит. Нет, тишина… Почудилось, верно.
Огляделся Попович и сердце от страха сжалось, холодок по спине пробежал: прямо к костру со всей степи ползучие гады собираются. Подползет гад к костру, совьется кольцом и глядит на огонь немигающими глазами.
— Змеи, — шепотом сказал Попович. — Слышишь, Болош, змеи кругом.
Усмехнулся цыган в бороду, встал и говорит: — Крышку с котла снимай, парень.
А сам вокруг костра пошел, гадов собирать. Поднимет ядовитую тварь за голову, пошепчет что-то над ней и несет, словно сонную, да в котел с кипящей водой швырет.
Покидал гадов в котел и начал в кипящую воду пучки трав опускать. Каждый пучок поднесет к носу, понюхает, оглядит перед тем, как диковину редкую.
Поплыл над степью дурманный запах.
А Болош раскрыл суму и бросил в воду летучую мышь, птичьи тушки, сушеных лягушек и большую черную усатую голову сома.
Оглядел цыган молочно светящийся месяц и говорит своему батраку:
— Вари похлебку, пока месяц за деревья не зацепится нижним рогом. Да не вздумай попробовать — в страшных муках умрешь!
Сказал и к себе в шатер ушел.
Варит Попович цыганскую похлебку и размышляет.
Ой, крутит цыган! Чего ради похлебку змеиную варит? Неужто самому жить надоело? Яд он и есть яд. На всех одинаково действует. А коли ж так, то нет в цыганских словах ни капельки правды, притворство одно.
Варит Попович похлебку, а Болош в шатре храпит. Да так храпит, что звезды с небес осыпаются.
А летняя ночь коротка. Просвистели во тьме летучие мыши, возвращаясь на свой дневной ночлег. Прокричал где-то заунывно и хмуро невыспавшийся козодой, летящий домой из деревенских хлевов. И месяц низко спустился, почти уже касаясь нижним рогом темных деревьев. Лег Попович, руки за голову заложил, на звезды смотрит.
Не может быть, чтобы цыган котел споганил лишь для того, чтобы утром над батраком посмеяться. Цыгане народ практичный, золото на возах возят, а детей в тряпье одевают, милостыню просят да за жен дорого дают. И загадал Попович про себя: упадет сейчас звезда — пробовать ему цыганскую похлебку, не упадет — так и судьбу ни к чему испытывать. И только Попович загадал это, как большая звезда лучисто прокатилась по всему небу к чернеющему лесу.
А месяч как раз нижним рогом деревьев коснулся. Вот-вот Болош в шатре проснется.
Откинул Попович крышку, зачерпнул из котла жуткое варево, да едва не выплеснул назад от отвратности. Но не в силах русская душа от принятого однажды решения отказаться! Прости своего сына, мама! Спаси его Смерть! Припал Алеша губами к ковшу.
И ничего не случилось. Только по жилам огонь разлился.
Вытер Попович ковш насухо, прикрыл котел и пошел будить цыгана. Цыган из шатра вышел и первым делом на месяц уставился.
— Добро! — сказал Болош батраку. — В самый раз поднял!
Подошел к костру, заглянул в котел, принюхался, жутко двигая смолистой бородой.
— Подай-ка мне ковш, слуга мой разлюбезный!
Оглядел ковш внимательно, уставился на батрака злыми глазами.
— Признавайся, вражий сын, отведал похлебку?
— Была охота гадов глотать! — отозвался Попович. — Жри его сам, свое варево!
Засмеялся цыган, зачерпнул ковшом из котла, выцедил медленно варево, а котел опрокинул. Вспыхнула земля адским пламенем, высвечивая степь и черную кряжистую фигуру колдуна.
Где-то в далекой деревне проголосил в первый раз петух.
Цыган вздрогнул.
— Ладно, — сказал он. — Ты свою службу справил и я обещание выполню. — Выбирай себе любого коня. Вон они в степи пасутся.
Пошел Попович коня себе выбирать.
Идет и слышит тоненький голосок: — Смотри, Алеша, берегись колдуна!
Оглянулся богатырь — нет никого! А колдун-тут как тут.
— Чего остановился? Услышал что?
— Никак возы по шляху едут?
Цыган прислушался, наклонился, выдернул из земли малую травинку и сказал с облегчением:
— Показалось тебе!
Пошел Алеша дальше и слышит: