Совокупляться с механизмами вновь стало постыдным, но нейрострапоны уже объявили частью женского тела и слишком вдаваться в этот вопрос не стоило. Натуральное деторождение вернулось в моду, государство Дафаго захватили Малые тартарены, в Европейском Халифате победили на выборах Большие, сердоболы скинули клонированную династию Михалковых-Ашкеназов и основали Доброе Государство, а Америка, сменив несколько названий, ушла за информационный фаервол, чтобы никто больше не смеялся над ее самобытной культурой.
– Человечество развивается нелинейно, – будто оправдываясь за что-то, объяснял коуч. – Если бы римлянину третьего века показали мир через триста лет, он решил бы, что цивилизация погибла… Житель карбона, попав в наше время, подумал бы что-то похожее. Но это, как замечательно выразился Г. А. Шарабан-Мухлюев, просто излучины прогресса… Нам есть чем гордиться.
С этим Маня была согласна. Люди воевали всю историю – но пришло время трансгуманизма, и это занятие потеряло смысл. Люди боролись с карбоновыми выбросами – но в эру трансгуманизма они иссякли сами. Как ни противились народы, счастливая эпоха наступила, и зеленая мечта человечества сбылась.
Дело, наверно, было в том, что благородные умы архитекторов мирового порядка один за другим нырнули в цереброспинальную жидкость, интересов на поверхности планеты у них не осталось, и поголовье людей стали снижать. Про воспитательную работу с ними почти забыли – только из-за атлантического фаервола еще спускали по старой памяти директивы о допустимых языковых конструкциях. Они на всякий случай исполнялись и в Добром Государстве, чтобы вождей-сердоболов пускали в банки.
Началось новое время – зеленое, некарбоновое и в целом спокойное. С Европой был мир. Большие тартарены мутировали – баночного ойроканцлера (как назывался теперь хан Больших тартаренов) звали Марлен Лилли, он не слишком топил за нормы евроислама, зато был красноречивым марксистом-ленинцем, опытным психонавтом и убежденным пацифистом. Главной военной интригой стали стычки Доброго Государства со Средними тартаренами шейха Ахмада ибн Абдуллы аль-Махди.
Его последователи верили, что шейх – скрытый имам аль-Махди, предсказанный в древности. Шейх этого не подтверждал, но и не отрицал, как бы демонстрируя, что он действительно скрытый имам. Аль-Махди должен появиться в конце времен, а разве сейчас не конец времен? Любому же ясно.
Исламские богословы относились к претензиям шейха Ахмада скептически, многие объявили его даджалем (то есть чертом), но на возможностях боевой организации Средних Тартаренов теологические дебаты не отражались, потому что единственным авторитетом для бойцов был сам шейх Ахмад.
Шейх давно переехал в банку. Считалось, что банка и есть тот мистический подземный туннель, где он скрыт. По слухам, он обретался там не один, а вместе с кукуратором сердоболов – они были соседями по хранилищу восьмого таера, что, конечно, внушало осторожный оптимизм.
– Итак, к чему же пришло в конце своей истории человечество? Бессмертные баночные элиты под землей, смертный обслуживающий персонал на поверхности, ветряки, конная тяга и мозг, чипированный у всех работающих на олигархию животных, – весело обобщил коуч.
Это было свежо и даже дерзко – коуч как бы помещал своих слушателей и себя в последнюю категорию. Но ГШ-слова он за все время не произнес ни разу. Видно, еще надеялся.
Кроме Исторического Анализа, Гольденштерн любил Литературу и Чистописание – еще одно окно в прошлое, где Прекрасный когда-то жил.
Литература как общественный феномен осталась в позднем карбоне и до сих пор питалась его соками. Когда после Мускусной ночи были стерты все литературные алгоритмы, живые писатели уже век как вымерли с голодухи. В Добром Государстве сохранился только один – баночный классик Г. А. Шарабан-Мухлюев, Мопассан для бездомных, как его называли в позднем карбоне.
Он написал все свои главные тексты еще два-три века назад и попал в банку случайно – после долгой комы в крио-фазе. Говорили, что его крио-кома уже кончалась, когда сердоболы проапгрейдили его аж до пятого таера, чтобы не прервалась серебряная нить… Или красная… В общем, понятно.
Поскольку никаких событий в изящной словесности не происходило, главным содержанием литературной жизни Добросуда была затяжная война Шарабан-Мухлюева с богатыми косметическими влиятельницами, комментирующими литературу. Они занимались этим не потому, что интересовались художественным словом – их целью было захватить сегмент «интеллектуальное бьюти» и дать на этом скалистом рубеже последний бой полуголым влиятельницам-малолеткам, которые гарантированно не стали бы нырять в такую парашу.