Он передвинул велосипед подальше от людского столпотворения, ближе к дороге, где между припаркованных машин падали первые красно-коричневые листья. Мы перешли дорогу. Было теплое, тусклое, безветренное утро. По сравнению со сценой, которую мы только что наблюдали, на другой стороне улицы время как будто остановилось – мир внезапно стал неподвижен и безмолвен. Джерард признался, что, несмотря на то что водит Клару в школу уже несколько лет, у школьных ворот он всё еще чувствует себя неловко. Диана пропадает на работе и, кроме того, ей еще труднее приспособиться к культуре школьного общения: мужчине хотя бы немного легче держаться в тени. Когда Клара была маленькой, именно он, а не его жена знакомился с родителями в дошкольных группах и ходил пить с ними кофе по утрам. Он многое узнал, не о родительстве, а о других людях. Он был удивлен, обнаружив, что в детских группах женщины враждебны по отношению к нему, несмотря на то что он никогда не отличался явной маскулинностью. У него всегда были близкие подруги; его лучшим другом в подростковый период была Миранда – я должна помнить ее, – и они всегда были на равных: спали в одной кровати, могли без стеснения раздеться в присутствии друг друга. Но в мире матерей его пол стал стигмой: женщины смотрели на него с неприятием, а порой с презрением. Ни присутствием в их мире, ни отсутствием он не мог завоевать их симпатию. Заботясь о маленькой Кларе, он часто чувствовал себя одиноко и изумлялся перспективам собственного перевоспитания, которые открывались ему благодаря родительству. Диана вернулась на работу на полный рабочий день, и если первое время он удивлялся отсутствию у нее сентиментальности по отношению к материнству и отвращению к материнским обязанностям, то постепенно начал понимать, что это знание – знание о том, как растить детей, и о последствиях того или иного подхода – не было ей необходимо. Она знала о том, что значит быть женщиной, ровно столько, сколько нужно, а вот ему надо было учиться. Ему было необходимо узнать, как заботиться о ком-то другом, как быть ответственным, как выстроить отношения и поддерживать их, и она позволила ему сделать это. Она всецело доверила ему Клару, на что большинство матерей, он уверен, не решилось бы. Это было тяжело для нее, но она справилась.
– Теперь я их любимый папа на дому, – сказал он, кивая в сторону разбегающихся женщин с собаками и колясками.
От школы мы медленно пошли в сторону станции метро. Выбор направления был машинальным: я не собиралась спускаться в метро, и Джерард со своим велосипедом, очевидно, тоже, но сложность нашей встречи после стольких лет, казалось, создала негласное соглашение, по которому нам следовало оставаться на нейтральной территории и передвигаться между общественными точками до тех пор, пока мы не разберемся в наших взаимоотношениях. Я уже забыла, сказала ему я, какой освобождающей может быть анонимность городской жизни. Людям здесь не приходится бесконечно объясняться: город – это поддающееся дешифровке место, словарь поведения, который уже наполовину помогает разгадать человека, так что можно вступить в контакт с помощью определенных условных знаков. Там, где я жила раньше, в сельской местности, каждый человек был уникальным, часто трудно считываемым образом своих собственных действий и целей. Столько всего терялось и ошибочно истолковывалось в процессе объяснения самого себя; так много делалось необоснованных предположений; так много слов не cмогли обрести целостного значения.
– Сколько лет прошло с тех пор, как ты уехала из Лондона? – спросил Джерард. – Должно быть, пятнадцать?
В его неопределенности было что-то притворное, она производила впечатление, ровно противоположное тому, на которое он рассчитывал, – факты были ему хорошо известны, но он попытался это скрыть, и меня внезапно охватило чувство вины за то, как я обошлась с ним. Я снова была поражена тем, как мало он изменился за это время, разве что теперь казался более зрелым. Когда мы были вместе, он напоминал мне набросок, контур; я всё время хотела видеть в нем что-то большее, не зная, откуда это большее должно было появиться. Но время, словно художник, работающий с наброском, добавило ему глубины. Он часто поправлял свои кудрявые темные волосы; он выглядел отдохнувшим и загорелым; на нем была свободная сине-красная рубашка в клетку, какие он предпочитал в молодости, расстегнутый воротник подчеркивал его загорелую шею. Цвета со временем полиняли, стали мягкими и блеклыми, и я даже подумала, не та ли это рубашка, которую он постоянно носил раньше. Он всегда был бережливым настолько, что лишние траты и неумеренность искренне расстраивали его и приводили к тому, что он начинал непреднамеренно осуждать других людей. И всё же я помню, как один раз он признался мне, что в своих фантазиях наслаждался бездумной расточительностью, которую резко критиковал.