Они что-то залопотали, а один ткнул острием копья мне в живот. Я смело обратился к ним, попросив отвести меня к другим белым людям; но через несколько минут понял, что никто из них не понимает английского. К тому времени я уже достиг полного своего роста, немного выше среднего, и вместе с широкими плечами, приводившими в отчаяние мою мать, приобрел канаты мускулов, не раз пригодившиеся мне в буре или в бою.
Одолели меня не без труда. Они не пытались убить меня, используя только древки или тупые концы копий, и я предположил, что они намерены продать меня в рабство арабам в глубине Африки или медленно нарезать мое тело над вонючим деревенским костром, применяя лишь утонченные пытки.
Когда они оглушили меня, я пришел в себя привязанным к дереву в деревне, расположившейся среди мангровых болот, печально известных тем, что единственный неверный шаг означал немедленную и мучительную смерть, когда отвратительная вода постепенно зальет разинутый рот. Деревню окружал частокол, на котором выгоревшие черепа мрачно предупреждали чужаков. Дымились костры и скулили шавки. Меня оставили в покое. Я мог только гадать, какая меня ждет судьба.
Рабство всегда мне претило, и я находил мрачную иронию в том, что получу расовое возмездие за преступление, которого не совершал. Меня снова одолело ощущение побеждающей судьбы. Но если придется умереть, то умереть, сражаясь, ни по какой иной причине, кроме той, что я - человек.
Путы жестоко врезались в запястья, и все же, покуда с течением дня возрастали жара, вонь и удушающая влажность, стало очевидным некоторое ослабление, вызванное постоянным трением и перекручиванием, из-за которых руки были стерты до крови. В полдень в деревню приволокли еще двух уцелевших после крушения "Роккингэма". Один из них - боцман, рослый, угрюмый малый с рыжеватыми волосами и бородой, очевидно, он сопротивлялся, так как на его рыжих волосах запеклась кровь. Другой оказался толстым и жирным казначеем, которого никто не любил. Как и следовало ожидать, он пребывал в жалком состоянии. Моряков привязали к кольям по бокам от меня.
Мы висели в компании жужжащих вокруг мух, пока наконец не зашло солнце. Тогда высасывать из нас кровь принялись свежие орды насекомых. Я не размышлял о том, что происходит с моими несчастными сотоварищами, но их страшные мучительные крики заставляли еще яростнее перетирать путы.
Оглядываясь назад, я думаю, что меня оставили напоследок. Черные хотели применить на мне все свое дьявольское искусство, несомненно, из-за того, что днем я самолично поднимал ноги и с силой лягал в живот чересчур назойливого субъекта, желавшего узнать, в каком я состоянии. Когда умерли два моих спутника, я понял, почему нам не привязали ноги.
К тому времени наступила темнота с красным светом костров, плясавшим на грубых стенах хижин и частоколе. Насаженные на колья черепа словно смеялись. Негры плясали вокруг меня, размахивая оружием, подымая пыль и топая, делая выпады копьями и отскакивая от моих лягающихся ног. При жизни на море быстро учишься уживаться с любой нормальной усталостью. Мое утомление было глубже. Но, угрюмый и неподатливый, я твердо решил, как сказали бы мои англосаксонские предки, умирать с музыкой.
Несмотря на ужас положения, я не питал ненависти к неграм. Они всего лишь действовали в соответствии со своей природой. Они, несомненно, повидали много несчастных караванов невольников, влекомых к факториям, где их клеймили и гнали, как скот, на поджидавшие корабли. Или, возможно, я ошибался, и эти люди были членами местных племен, покупавших рабов у негров и арабов из глубин Африки и продававших торговцам на побережье. В любом случае, это было неважно. Единственное, что меня заботило, - это разорвать последнюю неподатливую прядь, связывавшую запястья. Если я не вырвусь на волю в ближайшее время, то никогда не сумею этого сделать.
Свет костра сверкал на остриях копий и отражался красным в глазах дикарей. Они приближались, собираясь практиковать на мне свои дьявольские штучки. Я выдал последнее отчаянное усилие; мои мускулы вздулись, в голове зашумела кровь. Последняя прядь лопнула. Руки горели от возвращавшегося кровообращения, и долгий мучительный миг я ничего не мог поделать, чувствуя себя, словно окунул руки в чан с кипящей водой.
Затем я прыгнул вперед, выхватил копье у пораженного воина, сшиб ударом древка и его, и стоящего рядом, издал пронзительный крик, затем глухой рыкающий рев, словно бросаясь на абордаж, и помчался между хижинами со всей скоростью, на какую был способен. Грубые ворота частокола не могли меня остановить. Мгновение спустя я сорвал веревку, связывающую их, распахнул створки и прыгнул в ночные джунгли.
Я не имел никакого представления о том, куда бегу. Но бегство побуждало меня не останавливаться. Воины в эту минуту должны были, преодолев шок, броситься за мной, несясь, как охотничьи псы, держа копья наготове для смертельного броска, что поразит меня в спину.
Гнавший меня инстинкт был настолько глубоко спрятан в подсознании, что я едва мог уразуметь, почему бегу. Совершенно очевидно, мне предстоит умереть. Но я буду бороться и искать всяческие средства продлить жизнь это тоже очевидно, учитывая природу человека, которым я был.
Если умеешь бегать по нок-рее фор-брамселя в шторм и в кромешной темноте, то сможешь пробежать и через мостик в ад.
Я бежал. Они гнались, и все же гнались не так быстро или не с таким рвением, как могли бы, и мне пришло в голову, что они, возможно, боятся ночных джунглей больше моего. Но они не прекращали преследования, и плен был неизбежен. Где безопасное место в этих джунглях, кишащих неизвестными опасностями и сочащихся ядом? Добравшись до чистого пространства, где упавшее дерево увлекло за собой соседей, я влез на гниющий ствол, выгнав некоторых жильцов. Почувствовав на ступне щекотку, словно от принесенных ветром песчинок, я дернул ногой. Надо мной, сквозь окружающую растительность, засияли звезды.