Выбрать главу

— Успокойся, Мэтт, хватит показывать характер. Сядь, выкури сигарету, подыши.

Если ты выйдешь в таком виде, Папаша запретит пробовать, говорю тебе. Нет, я тебя предупреждаю!

Марио пробормотал что-то нелицеприятное по-итальянски, а Анжело подошел к Томми, который нервно натягивал колючие шерстяные трико. Он показал, как затягивать шнурки и затыкать концы внутрь, потом обмотал запястья Томми марлей и лейкопластырем сверху.

— Не туго? Ослабить?

— Нормально…

Никогда раньше Анжело не уделял Томми столько внимания. Обычно мальчик его побаивался, но сейчас слишком переживал, чтобы об этом задумываться.

Прежде ему не разрешали ошиваться рядом, когда Сантелли по-настоящему готовились к выступлению. Смешки и грубоватые шутки репетиций остались позади — Марио и Анжело были тихие, собранные и предельно серьезные.

— У тебя песок в волосах, — Анжело протянул ему расческу.

Расческа была не слишком чистой, но Томми воспользовался ей без колебаний.

Марио все еще стоял возле зеркала — закреплял зеленую с золотом накидку на плечах. Потом повернулся. Как всегда в сценическом костюме он выглядел крупнее. Брови вразлет придавали его чертам нечто дьявольское.

— Когда будем выходить, ты пойдешь между Анжело и Папашей Тони. Видел, как у нас забирают накидки?

Томми кивнул.

— Сегодня это сделаешь ты. Пусть публика разглядит тебя, как следует. Сперва возьмешь у Папаши Тони, потом у Анжело, потом у меня. Отдашь их униформисту. Ну, сам знаешь. Только не суетись.

Анжело тоже затянул шнурки на горле. Томми накидки не полагалось: он был просто запасным.

Они прошли к манежу как раз вовремя: оркестр уже заиграл медленную волнующую мелодию, которая предваряла выход воздушных гимнастов. Томми в сотый раз напомнил себе спросить, как она называется, и понимал, что снова забудет.

— Вперед, — Анжело взял его за локоть и подтолкнул к входу.

Марио все еще молчал. Томми знал, что некоторые артисты перед представлением волнуются больше, чем другие. Он и сам был бы рад подойти к аппарату ближе, чем на фут, без тошноты. Но Марио выглядел так, будто происходящее казалось ему сном.

Анжело быстро улыбнулся Томми:

— Ну, хорошо, парень, все нормально. Ты проделывал это сто раз, и этот ничем не отличается.

Потянувшись мимо мальчика, он схватил Марио за локоть.

— Мэтт, ты натянут, как струна. По-прежнему чувствуешь удачу? Если нет, я не против.

Марио ответил что-то, но что именно Томми не разобрал из-за многократно усиленного голоса Джима Ламбета.

— Летающие Сантелли…

Томми сделал глубокий вдох. Его пошатывало, как будто ноги вдруг стали короткими и не доставали до земли. Он старался идти, как другие: медленными размеренными шагами, не глядя ни направо, ни налево. Когда торжественная музыка без перехода сменилась грациозным бодрым вальсом, Томми повернулся, собрал тяжелые накидки и передал униформисту. На лестнице он был последним, огни били в глаза.

Ступив на мостик, Томми почувствовал себя как в первый раз — не слишком-то твердо — и взялся за боковую стропу. Рука Марио, крепкая и уверенная, легла на плечо. Было холодно — и внутри, и снаружи. В свете прожекторов трапеции выглядели другими — тонкими странными темными линиями. Анжело и Папаша

Тони на второй ловиторке тоже смотрелись по-другому, больше, чем обычно. До сознания долетали обрывки слов:

— Впервые на арене… самый молодой воздушный гимнаст, когда-либо выступавший в цирках Америки… к Сантелли присоединился новый член труппы… Марио и Томми Сантелли на двойной трапеции…

Когда они спустили трапецию, Марио шепнул:

— Свет глаза не слепит?

— Нет.

— Хорошо… вперед!

Внутренние часы начали отсчитывать ритм без участия сознания. Раз: четыре ладони хлопают о перекладину. Два: долгое скольжение, высокий пик, возвращение. Три: снова пик — во вспышке незнакомых огней Томми увидел тонкую темную линию сетки внизу. Четыре: полет в пустоте, шлепок рук Папаши

Тони об его запястья, напряжение плечевых мышц… Не видя, Томми знал, что Марио так же попал в хватку Анжело, и тела их сейчас изгибаются с отточенным до автоматизма сходством. Обратный кач, переворот лицом к мостику, снова полет, секундный ужас, от которого он так никогда и не избавился — а вдруг трапецию отнесло ветром — нахлынувшее облегчение, когда перекладина оказывается под пальцами, равновесие, чтобы ни один край не перевесил, не испортил полет. Стиснутые ладони. Долгий грохот барабанов, или это собственное сердце? Ноги ощутили поверхность мостика, и Томми услышал свои первые аплодисменты — накатывающие, нарастающие, будто шум крови в ушах.