— Хотел бы я узнать секрет Рэнди, — сказал Марио. — Лу не была в цирке… ох, лет двадцать!
Марио, Томми и Стелла вылетали в Нью-Йорк за день до открытия — сниматься в последних эпизодах, которые включали тройное на стоянке в Гарден, финальные сцены их номера и неудавшийся трюк. Марио снова практиковал всевозможные падения — с тем же тщанием, с каким работал над тройным в юности.
В редкие свободные минуты он возился с приятелями Клэя. Когда Томми предложил ему поберечь силы, Марио серьезно ответил:
— Нет, с детьми я отдыхаю. Это меня расслабляет.
Но почти каждую ночь он просыпался, мечась и крича, и Томми, зная, как расстроены его нервы, очень за него переживал. Демонстрируя абсолютное бесстрашие на аппарате, Марио продолжал испытывать почти суеверный ужас перед работой каскадера. У Томми такого страха не было — он воспринимал этот труд так же спокойно, как Анжело — но теперь он мучился за компанию с Марио, из сочувствия. Днем Марио пахал так, будто за ним черти гнались, не позволял себя поблажек, выдавал такие падения на пол, что у Томми волосы вставали дыбом. Ночью напряжение выливалось в кошмары, от которых Марио с воплями вскакивал и цеплялся за Томми.
— Мэтт, зачем ты себя мучаешь? Пусть делают монтаж или вообще обойдутся без этого трюка.
Марио, сидя на краю кровати, курил сигарету.
— Попробуй встать на мое место, Томми. Представь, что ты достиг точки, в которой понимаешь, что просто гоняешь одно и то же по кругу. И никто не может научить тебя большему, потому что ты и так делаешь больше, чем кто-то способен. Я учился тройному, потому что некому было меня научить. Зато теперь я его делаю. Вот и здесь то же самое… просто очередной барьер.
Томми показалось, будто на горло легла холодная рука. Он вспомнил, что говорил Папаша. Был ли это личный «смертельный прыжок» Марио, его судьба? Он не от мира сего. И никто до него больше не дотягивается. Кроме разве что тебя. Томми очень хотелось умолить Марио не делать этого, довольствоваться достигнутым, но в то же время он понимал, почему может до него достучаться. Потому, что позволял Марио поступать так, как тот хотел. Томми мог указывать ему, мог практически во всем брать инициативу на себя — но на этом их смена ролей и заканчивалась. Томми был якорем Марио: не мог следовать за ним в неизвестность, зато мог оставаться рядом, чтобы Марио, когда понадобится, было куда возвращаться.
— У меня сердце разрывается на это смотреть, — сказал он, а потом понял, что это единственный аргумент, который не следовало приводить.
Марио ушел далеко в то одинокое место, о котором упоминал Папаша, место, куда никто не мог за ним пойти. Томми, единственный, мог позвать его обратно.
Но какой ценой, какой немыслимой ценой? Вот как все было с самого начала: Марио продвигался на шаг дальше, бросал вызов границам возможного, и Томми мог дотянуться до него только лишь потому, что Марио верил, что Томми всегда скажет: «Ладно, приятель, шея твоя. Мне это не нравится, но тебе лучше знать».
Такова была цена полета. Томми знал это с самого начала, но никогда понимание не обрушивалось на него с такой очевидностью. Смелость была тут ни при чем — только дисциплина, мастерство, понимание, что и когда делать. А теперь Томми столкнулся и с ценой, которую приходилось платить все эти годы: согласие рисковать не только своей шеей, но и позволять Марио ломать свою.
В конце концов Анжело был прав. Томми был слишком юн, чтобы летать. Не слишком юн, чтобы учиться трюкам, но чересчур молод, чтобы полностью осознавать цену. А теперь было слишком поздно. Многие годы его жизнь заключалась в полете. Все прочее было просто поддержкой жизнедеятельности, а настоящая жизнь начиналась, когда он лез на аппарат. Остальное казалось выцветшим, бесцветным, но Томми больше не задумывался, чем бы занялся, если бы предпочел не летать. Для этого было слишком поздно. Единственное, что меня сейчас пугает — что однажды я не смогу летать.
Порой его преследовало воспоминание о маленьком хромом человечке, который смотрел на тройное Марио. Теперь он понимал это выражение одержимости в глазах Барни Парриша. Сейчас — как и когда они впервые начали работать над пассажем — казалось, что напряжение между ними пришло к кульминации, но не ночью, когда они заключали друг друга в объятия, а в тот момент, когда Марио бросал себя с трапеции в ждущие руки Томми. Самое худшее, что Анжело скрупулезно продолжал приходить: занимал свой неизменный пост у дверей и смотрел.
— Неужели он все еще надеется заловить нас на приставании к детям? — поинтересовался как-то Томми.