Ему сейчас нельзя быть в таком состоянии. Это из-за семейного ужина или из-за Анжело?
Спустя момент Томми позволил объятию перейти в другое прикосновение, ласку, которая за все их совместно прожитые годы обозначала приглашение. Но Марио только вздохнул — глубоким вздохом, вырванным из самых глубин его существа.
— Когда мы были детьми, это могло решить буквально все, верно?
Голос его больше не дрожал.
— Надо попробовать уснуть. Завтра тяжелый день.
Но когда Томми залез обратно в свою постель, Марио протянул руку в темноте, и они, как когда-то, взялись за руки в тесном пространстве между кроватями.
— Я думал, — сказал Марио. — Про… древних греков. Человеку можно было дойти только до определенного предела, а потом боги начинали завидовать. Называли это высокомерием и низвергали гордеца. И мне интересно, как далеко мне это высокомерием и низвергали гордеца. И мне интересно, как далеко мне позволено зайти. Эти старые боги совершенно ничего для меня не значат.
Рука его была теплой, и Томми почему-то вспомнились прежние дни в трейлере Сантелли. Так они и уснули.
Проснувшись в сером утреннем свете, Томми нашел кровать Марио пустой. Марио сидел за столом на другом конце комнаты и что-то писал.
Потерев глаза, Томми спросил:
— Кому ты пишешь? Здесь же вся семья собралась.
— Джонни и Стел в основном. Мы не смогли поговорить вчера. Хочу изложить все в письменном виде. На всякий случай.
К тому времени, как Томми готов был выходить, мусорная корзина заполнилась скомканными бумажками, а Марио все еще не побрился. На одном из лежащих на столе листов Томми увидел небрежно написанные слова: «Дорогая Лисс» — но ничего не сказал.
— Иди, Том, передай, что я буду позже. В Калифорнии почти шесть. Хочу сделать звонок. А затем позвоню в номер Стел, пусть придет и подпишет. Потом спущусь.
Томми стоял, взявшись за дверную ручку, и чувствовал себя таким беспомощным, как никогда раньше. Он не мог придумать слов, от которых Марио бы не распсиховался, а тот, столкнувшись с небывалым вызовом — неудавшийся трюк обещал быть крайне опасным — просто не мог позволить себе нервничать больше, чем уже есть. Томми спустился вниз, в одиночестве что-то съел и отправился прямиком в Гарден.
В другое время ему бы польстило, что им выделили отдельную гримерную — ту самую, которую обычно давали чемпиону мира по боксу в тяжелом весе. Но теперь этот факт лишь скользнул по краешку сознания.
Томми смотрел, как преображается лицо, пока гримеры превращали его в копию Реджи Парриша, с усами, которые некогда считались неотъемлемым признаком ловитора. Несмотря на занятость совершенно посторонними мыслями он наблюдал за изменениями с профессиональным любопытством и интересом. В то же время он чувствовал странную отстраненность. Он больше не знал, кто он.
Существовал ли вообще такой человек, как Том Зейн? Не поглотил ли его целиком Томми Сантелли? Теперь он не был ни собой, ни Реджи Парришем. Кто же тогда отражается в зеркале? Что за незнакомое лицо?
Ловитор. Какой-то ловитор. Нет, не какой-то. Ловитор Марио, который, как и Реджи Парриш в свое время, несет ужасную ответственность.
Его жизнь в моих руках. Но так было всегда. На манеже всегда кто-то за кого-то в ответе. Я всегда это знал. Почему же это меня так удивляет?
Ему вспомнились слова Барта о суициде. Марио не мог планировать нечто подобное. Во всяком случае, сознательно. Он высмеивал Анжело за пристрастие к церкви и больше не ходил на исповедь, но все-таки в душе оставался истинным католиком. Некоторые вещи не меняются. Нет, он не планирует самоубийство. Но, быть может, надеется.
Тут Томми заледенел, потому что в мыслях пронеслось непрошеное: «Возможно, нам обоим было бы лучше в ином мире…» Нет. Нельзя так думать. Ни на минуту. Ни на секунду. Я должен что-то предпринять. Но что, Господи? Этот зов был ближе всего к молитве за всю его жизнь.
Марио опоздал — сильнее, чем когда-либо позволяли себе Сантелли. Он со Стеллой, загримированные, присоединились к Томми у подножия аппарата буквально за секунду до того, как киношники закончили возиться с прожекторами. Анжело тихонько раскачивался в ловиторке, на нем тоже был серебристо-белый костюм, и Томми с изумлением увидел, что Анжело осветлили волосы.
— Да, так, — командовал он осветителю. — И если сдвинешь хоть на полдюйма, будешь ответственным.
Он спрыгнул с трапеции и аккуратно, но не зрелищно упал в сетку. Потом подошел к краю и кувыркнулся вниз.
— День добрый, синьор Марио. Я уж думал, ты не появишься.