Дмитрий Тихонов
Трапеза
Они настигли его почти у самой деревни. В просветы меж деревьями уже крыши видать. И пока заскорузлые пальцы пристраивали ему на шею жесткую, колючую петлю, Егор успел рассмотреть даже забор возле крайней избы. Совсем рядом. Рукой подать.
— Чего пялишься? — прошипел один из палачей, тощий и до черноты загорелый, с длинными, перехваченными сальной тесемкой, сивыми волосами. — Туда тебе не докричаться.
Половины зубов у него не хватало, звуки выходили уродливые, смятые, словно не человеком сказанные, а болотной змеей. Да и сам он походил на змею — такой же длинный, извивающийся, будто бескостный. Егор не имел привычки разговаривать с болотными гадами, поэтому молчал.
— Пора тебе, колдун, — не унимался беззубый. — Заждались на том свете.
Их было трое. Все в грязи, злые и суетливые. Пальцы у них дрожали, глаза бегали, а веревка не желала по-хорошему затягиваться. Даже со связанными за спиной руками он наводил на этих запуганных мужиков ужас. Знают, что ворожбу чистым днем творить несподручно, да все равно не могут унять в себе колючий озноб.
— Тебе ни последнего слова не полагается, ни попа, — проворчал еле слышно самый старший из всех, обладатель косматой и совершенно седой бороды. — По-собачьи сдохнешь.
Егор подумал, что помнит имя этого человека. Видел в полку и даже краем уха слышал его прозвание. Никанор, кажись. Дядька Никанор. Такой добродушный и мягкий, словно старый медведь из сказки. Куда же девался его постоянный лукавый прищур? Нет и в помине. Медведь превратился в старую, облезлую псину, тявкающую только на уже поваленного волка. Обычное дело.
— Не дергается даже, — сказал Никанор беззубому. — Спокойный слишком.
— А чего ему бояться! — усмехнулся тот. — У него же в пекле все друзья. Дожидаются его уже, на стол собирают. Да, колдун? Получили они твои заговорные письма? Дошли до них твои бумажки поганые? Готовят ли там тебе встречу, собачий ты сын?!
С этими словами беззубый с размаху ударил Егора по лицу. Не особенно больно — не хватало в тощих кулаках силы — но именно тогда, на короткий миг, когда в глазах слегка помутилось, Егор впервые увидел еще двоих присутствующих при казни.
Они стояли чуть поодаль, в просвете меж деревьев, закрывая собой вид на деревню. Оба высокие, безбородые, одеты в длинные выцветшие камзолы. Один внимательно разглядывал происходящее и слегка улыбался тонкими губами, второй смотрел в другую сторону — на избы, темнеющие среди зелени. А потом Егор моргнул, и двое исчезли, будто и не было их.
— Чего ему бояться! — вещал беззубый, потирая ушибленные костяшки пальцев. — Для него это самая лучшая смерть. Ни покаяния, ни отпевания. Он же там сразу своим станет. На костер бы его, чтоб душонку поганую как следует пропечь да очистить. А? Мерзота? Хочешь на костер?
Егор облизал окровавленные губы. Горячий, соленый привкус немного прояснил сознание, и где-то глубоко под ребрами впервые шевельнулся страх.
— А сам-то ты откуда так хорошо про преисподнюю толкуешь? — спросил он, стараясь улыбаться. — Своими глазами видал, небось?
— Что? — палач аж отступил на шаг. — Что ты мелешь?
— Не видал еще, значит, — кивнул Егор. — Ничего, придет время, увидишь…
И в этот момент показалось ему, что краем уха услышал он чей-то смех. Совсем рядом, почти за плечом. Тот же смех, что временами вспоминался по утрам, когда поднявшееся над горизонтом солнце еще могло приносить радость.
— Видит бог, я бы сжег тебя, погань, — прошептал беззубый. — И того, кто тебя удумал отпустить, тоже. Но Господь укрепляет нас, посылает тяжелые испытания на долю, и потому, видать, придется нам смириться с тем, что старикан ушел сам, а тебя мы можем только вздернуть, как последнего нехристя. Хотя, ты ведь и есть нехристь, так?
Выходит, помер генерал-профос. Егор вздохнул. Последний раз он ел двое суток назад, и сейчас в голове, усиленный ударом, сгустился непроглядный серый туман. В нем тонули мысли и воспоминания. Где-то в самой глубине бесформенным клубком свернулось отвратительное, мерзкое предчувствие. Еще не ясно было, начинает оно просыпаться, выпрастывая наружу уродливые свои лапы, или пока просто ворочается во сне, потревоженное грядущей казнью. Оно не имело отношения к смерти, и было много хуже ее, много страшнее и опаснее. Егор не имел права позволить этой твари поднять голову.
— Давайте заканчивайте уже, — проговорил он медленно. — Скучно.
— Торопишься, значит? — на беззубого стало страшно смотреть. Он весь трясся от возбуждения, конечности беспорядочно дергались, словно при виттовой пляске. — Спешишь, да? К ненаглядным своим, рогатым, в пекло? Отмучиться хочешь побыстрее…