Восемьдесят темных от работы рук схватили по камню. Склоняясь к земле, люди увидели, что к ним бежит выборный.
– Откуда идут? – кричал он.
– С трех сторон, – задыхаясь, сказал низкорослый Матео Гальо, – через Парью, через Пакойян и по шоссе.
От помещичьих земель двигались рысью триста всадников под началом Мануэля Искариота Каррансы. Примерно за пятьдесят тысяч дней до этого по той же дороге двигалась наша кавалерия под началом генерала Некочеа.
– Всех нас перебьют! – застонала женщина.
– Не бойтесь, друзья! – сказал Ривера. – Ничего с вами не случится. В Вилья-де-Паско Адан Понсе встал Против войск. И что же он, умер? В кафе не ходит? Я сам вчера видел – сидит, пьет бульон. Ничего не случится. Все будет в порядке!
Вдруг он замолчал. У Пуэрты-де-Сан-Андрес показались багровые морды солдат. Примерно за пятьдесят тысяч дней – и за пять дней до того, как его полк основал в этой пампе Республику Перу, – генерал Кордова вошел в селенье, там, где входили сейчас войска. Метрах в трехстах от площади они прицелились в жителей, а те глядели как завороженные на мерное их движенье. Дону Матео Гальо (которого вскоре после этого упаковали, словно мумию) показалось, что дула огромные, больше, чем у пушек на параде в годовщину Хунинской битвы. Костлявый и веснушчатый лейтенант, страдая от здешней высоты, выступил вперед. Ривера встал перед ним.
– В чем дело, сеньоры? – спросил он тонким голосом и сильно побледнел.
– А вы кто такой?
– Я выборный правительства, сеньор лейтенант. И я хотел бы знать…
Голос отказал ему. Лейтенант брезгливо на него глядел, За три года службы он убедился, что при виде военной формы хрипнут и храбрецы. Ривера маялся, тщетно отыскивая куда-то ускользнувшие слова. Он хотел объяснить офицеру, что они здесь на своей земле; что, если он даст им время, они предъявят бумаги, выданные им, когда и прадед офицера не родился; что в этой холодной степи сама жизнь – истинный подвиг; что тут не растет трава; что солнце светит не больше часу и мешок семян дает всего мешков пять картошки; что хлеба они почти не видят и лишь в хорошие годы покупают детям самые дешевые галеты; что они… Но заговорил не он, а Фортунато.
– Чем обязаны, сеньор?
– Приказано выселить. Вы заняли чужую землю. Вон отсюда! Выметайтесь!
– Мы не можем уйти. Мы здешние. И земля наша. Это у нас ее забирают…
– Даю десять минут.
Он обернулся к сероватым рядам своих подчиненных.
– Это Компания забирает землю, сеньор. Американцы травят нас, как мышей. А земля не ихняя, земля божья. Я про Компанию много чего знаю. Разве они с собой землю принесли?
– Остается девять минут.
У Пуэрты-де-Сан-Андрес собрался эскадрон солдат.
– У нас тут не бывало оград, сеньор. Мы стенок не строили. Земля у нас общая, так при дедах наших было, да и до них. Мы не видели ни проволок, ни замков, ни заборов, пока черт американцев не принес. При них замки и появились. И не одни замки. При них…
– Остается пять минут, – сказал офицер. Фортунато увидел пламя – начинали поджигать дома.
– Зачем вы поджигаете? Зачем в нас стрелять? – печально спросил он. – У вас ничего святого нет. Вы не знаете, как трудно прокормиться. Вы не держали кирки, не вспахивали землю…
– Остается четыре минуты.
– Вам платят не за то, чтоб вы нас убивали. Вы должны нас защищать. Мы никому не мешаем. У нас и форма есть. Разве в вашей форме служат родине? Вот в чем ей служат! В этих лохмотьях, в этой рвани!..
– Остается две минуты.
Люди, почерневшие от крика, разбегались во все стороны. Огонь разгорался. По медной скуле Фортунато ползла слеза.
– Вы думаете, мы звери. Не говорите с нами, не слышите нас, не видите. Я вот жаловался префекту. Овец к нему носил, сеньор. А он что?
Офицер медленно вынул револьвер.
– Все – сказал он и выстрелил.
И ярость Фортунато сменилась несказанной усталостью. Небо падало на него, он поднял руки, чтоб прикрыться. Земля разверзлась. Он хотел уцепиться за травинки, за край пропасти, но пальцы не послушались, и он покатился во чрево земли.
Несколько недель спустя, когда рыданья утихли, а убитые пообвыклись в сырой могильной мгле, выборный Ривера рассказал ему, что было дальше. Риверу похоронили рядом с ним, он услышал его вздохи, проковырял веточкой дырку и позвал: «Дон Альфонсо, дон Альфонсо!» Но дон Альфонсо тихо плакал, думая, что обречен на вечную тьму, а проплакав неделю, немного успокоился и сообщил Фортунато, что тот сразу упал в лужу собственной крови.