Соединяя различные стилевые линии, писатель словно ткет разноцветный ковер, подобный тем удивительным пончо, которые ткет в «Сказании об Агапито Роблесе» слепая донья Аньяда. Эти пончо чаруют сперва своей орнаментальностью, потом оказывается, что на них изображены картины, имеющие смысл одновременно и магический и жгуче-злободневный, в них заключены и чары и необходимая для заговорщиков информация. Искусство Скорсы тоже одновременно и ворожба и плакат, колдовство и лозунг. Яркость этого искусства – фантасмагорическая и агитационно-призывная, громогласно, митингово апеллирующая к нашим эмоциям и нашему социальному сознанию. Художник верит в великую роль человеческой эмоциональности, в роль страстно переживаемых идей. Он не случайно называет свои романы балладами, приравнивая х к произведениям, которые должны исполняться публично, «на миру», перед широкой аудиторией, как исполнялся древними сказителями эпос, призванный поднять боевой дух дружинников. «Мы… – говорит Скорса, – живем благодаря символам и нуждаемся в необыкновенных существах, чтобы стать похожими на них».[16] Он знает, насколько важно особое субъективное состояние – ведь нужно воистину фантастическое мужество и невероятная решимость, чтобы безоружными сразиться с жандармами, наемными бандами помещиков и армией.
Скорса – певец героической борьбы; индивидуальная и массовая героика предстает у него в разных гранях, являет свою мужественную привлекательность, достигает подлинного величия. Его романы посвящены прежде всего тому, чтобы запечатлеть память о жертвах героической борьбы, воздать должное ее участникам, утвердить мысль о ее конечном торжестве. Этим во многом выявляется неповторимость дарования Скорсы по сравнению с известнейшими латиноамериканскими мастерами прозы, его отличие от прославленного колумбийца Габриэля Гарсиа Маркеса и тоже перуанца Марио Варгаса Льосы.
Над героями Гарсиа Маркеса тяготеет проклятие обреченности; застой, заброшенность, распад проявляются в изображаемом им мире от «Палой листвы» до «Осени патриарха». Тщетно в романе «Сто лет одиночества» семья Буэндиа пытается избежать роковой своей участи – последний ее представитель Аурелиано читает в доме, окна и двери которого заколочены крестами, пергамент Мелькиадеса, предсказавший судьбу рода на сто лет вперед, дока «могучий смерч из пыли и мусора» не сметает с лица земля легендарное и печальное Макондо. Герои Марио Варгаса Льосы еще страшнее задыхаются в петле судьбы. Не в силах вырваться из ее тисков, они мучаются, мечутся и уходят в небытие, не оставив следа, как не оставляет следа просека, прорубленная ценой отчаянных усилий, но тотчас поглощенная сельвой. У Марио, говорит Скорса, «все персонажи побеждены еще до того, как начался роман. Но человек не терпит поражения заранее. Тот, кто борется, никогда не бывает побежденным».[17] Нельзя забывать при этом, что Варгас Льоса, как и Гарсиа Маркес, изображая историю, лишенную своего притягательного атрибута – поступательного движения, приводит нас к мысли о необходимости коренных перемен. Но если в прозе. Марио Варгаса Льосы или мексиканца Хуана Рульфо[18] мы видим мужество долготерпения и упорства, то у Скорсы проявляется мужество наступательное; вместо надрывной сумрачности мы находим здесь нередко просветленную приподнятость, когда вековая боль оборачивается окрыляющей отвагой.
Среди всех чудес – чудо отваги самое- радостное; «жизнь, – говорит Скорса, – это акт мужества»: И прибавляет: «Мне кажется, что жить в цивилизации, где наиболее волнующее приключение – это выпить чашку чая с девушкой и сходить в кино, не имеет ни малейшего смысла».[19]
18
О скрытой полемичности Окорсы по отношению к Хуану Рульфо см.: В. Кутейщикова и Л. Осповат. Новый латиноамериканский роман. М., «Советский писатель», 1976, с. 366–367.