А были районы враждебные, и лишь безумец или смельчак мог отважиться туда проехать гулять. Арбеково, Долина смерти, Терновка, Гидрострой, Маяк. Это было еще и далеко в придачу (полчаса на автобусе), и ты туда попадал как в другую страну. Надо было ходить и оглядываться, чтобы не попасться в лапы МЕСТНЫМ. Тогда тебе — конец.
Собственно, местные с твоего или дружественного района тоже могли тебя допросить, но тут дипломатия — и, если ты нормально держался, тебя отпускали.
Как это было?
Подходит один, маленький. Поодаль еще человек пять, постарше.
— Стоять! Ты откуда?
— С Красной.
— Откуда с Красной?
— С Темпа.
— Кого знаешь?
— Власа, Шарона, Потапа, обоих Зыков, Кобретти.
— Как Власа зовут?
— Женя. Кобретти — Олежка.
— Ну все, иди.
А вот во враждебном районе — на Маяке — я однажды попался вместе с другом. Сперва нас схватили человек пять, потом прибежало еще человек десять. Нас прилично побили (опять же, в те годы это как-то было почестнее, да и мы маленькие были — то есть не валили, по головам не прыгали). Денег у нас не было. Мне дали пару раз в челюсть, пару раз в пах — несильно, и случайно печаткой пробили губу. Я весь залился кровью. Местным стало меня так жалко, что меня повели на колонку умывать. А потом еще вместе сидели, курили, и они говорили типа «ты уж извини — мы не хотели»…
— У Темпа живу, — ответил я нейтрально, не упоминая район. — Роман меня зовут.
— А я — Монах. Ну че стоишь, залезай, нам как раз человека на защите не хватает.
Рыжий веснушчатый парень совсем не был похож на монаха. Уже потом, когда мы подружились, он рассказал, что такое прозвище ему дали, потому что, когда у всех воспитанников спрашивали, кем они хотят стать, все отвечали: «Бандитами», а Саша ответил: «Бандитом или монахом».
Я спросил, почему, и он простодушно ответил, что когда жил с родителями, то часто лазил в монастырь через стену и общался с монахами.
— Зыбро там было, — добавлял он. — Ну сам смотри: мы ж тут все живем в четырех стенах, поэтому все и хотят потом попасть на зону, ни к чему другому не привыкли. А монастырь — это ж тоже такая тюрьма, четыре стены, только хорошая, а не плохая. Белая, а не черная, как тут, — вот в чем разница.
Детдомовские любили придумывать легенды о своих родителях. В большинстве случаев отцы их были генералами, которые отреклись от своих детей, или же богачами-миллионерами, прожигающими жизнь в Париже. Был даже сын Аллы Пугачевой, которого она родила в Пензе и, опасаясь огласки, подбросила в детский дом. Самыми популярными легендами, конечно, были легенды об отцах-бандитах, ворах в законе, личностях, уважаемых на зоне. Практически все это было неправдой, обычно родители были алкоголиками, которых лишили родительских прав. Многие сидели в тюрьме, но за грабеж или кражу по пьяной лавочке. Монаху в этом плане повезло с легендой: мать его спилась и умерла, а отца ждал расстрел за убийство трех человек.
Поскольку все воспитанники детского дома готовились к жизни в колонии для малолетних преступников, то они вели уклад, как положено достойным арестантам: презирали воспитателей, делали друг другу татуировки, ругались матом, носили крестики, отказывались выполнять общественные работы и с гордостью шли «на крытку» — как они сами называли изолятор в санитарном корпусе, куда сажали провинившихся.
Быть в то время христианином было модно, даже по-бунтарски; естественно, крестик под пионерским галстуком носил и я. И часто устраивал провокационные споры с учителями после уроков, из которых иногда даже выходил победителем. Однажды мама меня спросила, видимо после тревожного звонка из школы, что же такое Бог, и я ответил шаблонной фразой: «Бог — это любовь», хотя тогда не совсем знал, ни что такое любовь, ни тем более — Бог. А вот Монах, похоже, это понимал, но спрашивать у него о таких личных вещах было бы невежливо, то есть не по понятиям.
Впрочем, иногда он ударялся в воспоминания, и тогда мне удавалось узнать много интересного.
Я, когда мамка еще была жива, часто в монастырь лазил и затирал с братией, ну так монахи себя называют. Там один был прикольный парнишка, только с армии пришел, с Чечни, брат Антоний звали. Я у него тоже много чего разного спрашивал, и за Бога тоже, так он сразу все понятно объяснил, что Бог — это свобода.
В подтверждение своих слов Монах задрал свою красную майку Chicago bulls и показал на груди расплывчатую светло-голубую татуировку, набитую гелиевой ручкой — восходящее солнце среди порванных кандалов, а сверху большими буквами — «Свобода», а потом еще одну, на плече, — СЭР, то есть «свобода это рай».