Каэдэ хотела ответить непринужденно, но сама не заметила, как язвительная фраза вылетела из ее уст.
– У вас?! – повторил он удивленно.
– Я о мужчинах. Вы берете все от женщин. Даже нашу боль – боль, которую сами причиняете – присваиваете и выдаете за собственные чувства.
Фудзивара пристально вгляделся в ее лицо:
– Я никогда не видел более естественной и трогательной игры, чем у Мамору.
– Почему женские роли не исполняют женщины?
– Любопытная идея, – ответил он. – Вы считаете, что сыграете достоверней лишь потому, что эти чувства якобы вам знакомы? Однако мастерство актера состоит в выражении эмоций, которых он не изведал, и именно в этом заключается его гениальность.
– Вы ничего нам не оставляете, – сказала Каэдэ. – Мы отдаем вам наших детей. Разве это не справедливый обмен?
Девушке снова показалось, что он видит ее насквозь.
Мне он не нравится, подумала Каэдэ, несмотря на всю свою притягательность. Не хочу иметь с ним ничего общего, как бы ни настаивала Шизука.
– Я обидел вас, – заметил он, словно прочел ее мысли.
– Я слишком ничтожна, чтобы господин Фудзивара заинтересовался мной, – заявила она. – Мои чувства не имеют никакого значения.
– Меня глубоко волнуют ваши чувства: они всегда столь самобытны и непредсказуемы.
Каэдэ ничего не ответила. Тогда Фудзивара продолжил:
– Вы должны приехать на нашу вторую пьесу. Она называется «Апумори». Мы ждем возвращения флейтиста. Он старый друг Мамору, приедет со дня на день. Вы знаете это произведение?
– Да, – ответила она и задумалась над трагедией. Беспокойные мысли не покидали Каэдэ, когда она ложилась спать в комнате для гостей с Аи и Шизукой: молодость так красива и талантлива в музыке, жестокий воин убивает человека и забирает его голову, а затем раскаивается и становится монахом, который ищет мира у Просветленного. Она представляла себе дух Апумори, который взывал из тьмы: «Помолись за меня. Отпусти мою душу».
От странного возбуждения, от рожденных пьесой чувств, от позднего часа Каэдэ не находила себе покоя. Она думала об Апумори, о флейтисте, витала на грани бодрости и сна, улавливая доносящиеся из сада звуки флейты. Это напомнило ей о чем-то неуловимом. Каэдэ уже погружалась в мир грез, успокоенная музыкой, как вдруг кое-что поняла.
Она тотчас проснулась. Звучала та же мелодия, которую она слышала в Тераяме. Молодой монах, показывавший им картины, несомненно, исполнял тот же полный тоски и боли мотив.
Каэдэ скинула одеяла, тихо встала, проскользнула мимо бумажной ширмы и прислушалась. Раздался легкий стук в дверь, скрип дерева, голос Мамору, голос флейтиста. В конце коридора лампа слуги на мгновенье осветила их лица. Сомнений не оставалось. Это был тот самый молодой монах.
– Что случилось? – прошептала Шизука. Каэдэ закрыла ширму и опустилась на колени.
– Там монах из Тераямы.
– Неужели?
– Он и есть долгожданный флейтист.
– Макото, – сказала Шизука.
– Я даже не знаю его имени. Он узнает меня?
– Как же можно забыть? – ответила Шизука. – Мы уедем рано утром. Ты должна сослаться на плохое самочувствие. Нельзя допустить, чтобы он случайно увидел тебя. Попытайся уснуть. Я разбужу тебя на рассвете.
Каэдэ легла, однако сон не приходил. Наконец она задремала и снова проснулась уже при дневном свете за ставнями. Рядом сидела Шизука.
Удастся ли прокрасться незамеченными? Прислуга уже на ногах. Каэдэ не могла уйти, не поставив домочадцев в известность.
– Сходи к отцу, скажи ему, что мне нездоровится, и я поеду домой. Попроси его передать извинения господину Фудзиваре.
Шизука быстро вернулась:
– Господин Ширакава не хочет вас отпускать. Просит вас зайти к нему.
– Где он?
– В комнате, что выходит в сад. Я велела принести чай. Вы очень побледнели.
– Помоги мне одеться, – сказала Каэдэ.
Она в самом деле находилась в предобморочном состоянии. Чай привел ее в чувство. Проснувшаяся Аи лежала под одеялом, на щеках – здоровый румянец, темные глаза прищурены спросонья, как у куклы.
– Каэдэ, что случилось?
– Мне нехорошо. Я поеду домой.
– Я с тобой.
Аи сбросила одеяло.
– Тебе лучше остаться с отцом, – сказала Каэдэ. – Вы должны извиниться за меня перед господином Фудзиварой.
В порыве нежности она опустилась на колени и погладила сестру по голове.
– Побудь здесь вместо меня, – взмолилась она.
– Не думаю, что господин Фудзивара заметил мое присутствие, – ответила Аи. – Это ты очаровала его.
В саду громко пели птицы в клетке. Он узнает о моем обмане и никогда не захочет меня видеть, подумала Каэдэ, но беспокоилась она совсем не из-за господина Фудзивары. Каэдэ боялась отца.
– Слути сказали, что господин Фудзивара спит допоздна, – прошептала Шизука. – Иди, поговори с отцом. Я велела готовить паланкин.
Каэдэ молча кивнула и ступила на полированные доски веранды. Как же красиво они выстланы. Пробираясь к комнате отца, Каэдэ увидела сад, каменный фонарь, украшенный последними красными листьями клена, солнце, отражающееся в ряби пруда, желтых и черных птиц с длинными хвостами.
Отец сидел у окна в сад. Каэдэ невольно почувствовала к нему жалость – отец так дорожил дружбой господина Фудзивары.
В пруду подобно статуе замерла цапля.
Каэдэ пала на колени и дождалась, пока он заговорит.
– Что за вздор, Каэдэ? Твоя грубость просто оскорбительна!
– Прости, мне нездоровится, – промямлила она. Не услышав ответа, Каэдэ слегка повысила голос. – Отец, мне нехорошо. Я отправляюсь домой.
Он по-прежнему молчал, словно полагая, что таким образом заставит ее остаться. Цапля резко поднялась, взмахнув крыльями. В сад вошли два молодых человека посмотреть на птиц в клетке.
Каэдэ оглядела комнату в поисках ширмы, за которой можно было бы спрятаться. Тщетно.
– Доброе утро! – радостно поприветствовал их отец.
Мужчины остановились поздороваться с ним. Мамору заметил Каэдэ. На мгновение ей показалось, что актер уйдет из сада, не приблизившись к ней, но, видимо, он осмелел после того, как вел себя господин Фудзивара прошлым вечером. Он пригласил своего спутника и приступил к официальному знакомству. Каэдэ склонилась в глубоком поклоне, надеясь скрыть свое лицо. Мамору называл имя монаха – Кубо Макото – и добавил, что он из храма Тераямы. Макото поклонился.
– Господин Ширакава, – сказал Мамору, – и его дочь, госпожа Отори.
Молодой монах не смог скрыть удивления. Он побледнел и всмотрелся в ее лицо. Узнав Каэдэ, он тотчас произнес:
– Госпожа Отори? Вы все же вышли замуж за господина Такео? Он сейчас здесь?
Последовало молчание. Затем возразил отец:
– Муж моей дочери – господин Отори Шигеру.
Макото открыл рот, потом закрыл и снова поклонился.
Господин Ширакава прильнул поближе:
– Вы из Тераямы? И ничего не знаете о свадьбе?
Макото не отвечал. Отец обратился к Каэдэ, не поворачивая головы:
– Оставь нас одних.
– Я еду домой. Извинитесь за меня перед господином Фудзиварой, – спокойно сказала Каэдэ, почувствовав гордость за собственную сдержанность.
Отец промолчал. Он убьет меня, подумала Каэдэ. Она попрощалась с молодыми людьми, заметив, как тем неловко. Каэдэ неспешно ступала прочь, не оборачиваясь, но в душе разворачивалась буря. На нее всегда будут смотреть со смущением, с презрением. От накала чувств, от нахлынувшего отчаянья перехватило дыханье. Лучше умереть, подумала она. Но как же мой ребенок, дитя Такео? Ему суждено погибнуть вместе со мной?
В углу веранды ждала Шизука:
– Мы можем отправляться. Кондо едет с нами.
Каэдэ позволила Длиннорукому посадить ее в паланкин. Ей стало легче, когда она очутилась внутри, в полутьме, где никто не видит ее лица.
Отец больше никогда не взглянет мне в глаза. Он отвернется, даже когда вонзит в меня нож.
Добравшись до дома, Каэдэ сняла подаренное платье и аккуратно сложила его. Она надела теплое нижнее белье и одно из старых платьев матери. Она продрогла до костей и боялась окончательно замерзнуть.