В одном месте Фима согнала с берега трех белых цапель, в другом рябого журавля, охотившегося за лягушками. До Шаранова шла она долго, часа два, а может, и больше, прежде чем увидела крайние полузаросшие ерики, кое-как постланные клади...
Черная гадюка быстро переползла перед ней тропинку.
Фима вскрикнула, отпрянула, прыжками добежала до кладей, вспрыгнула на доску и быстро пошла. Потом чуть умерила шаг: куда торопиться?
Мать сразу же отправит на стройку дома. Может погнать на Центральную с семечками. До чего это противное дело - лучше уж ил месить и мазать стены, чем сидеть возле корзинки и смотреть на проходящих, и ведь почти все знакомые! Когда мимо проходят ее учителя, она отворачивается или смотрит вниз, а когда однажды мимо прошагал директор школы Дмитрий Алексеевич, так она прямо со стыда лицо в платок уткнула.
Сидит, как какая-то жадноватая бабка, которая и стакан-то верхом насыпать жалеет. А что сделаешь? Мать прямо сказала еще два года назад: "Не нравится - на все четыре стороны, крест можешь и не носить, бесстыжая, но чтоб по дому все делала, что велю. Кто не работает, тот и не ест, - это еще в Библии сказано, хоть и красуется теперь на улице на красных полотнищах".
До чего же неладная у нее жизнь! А тут еще этот Аверя... Ну был бы он другим - обидно не было бы. А то ведь Аверя - смельчак и силач, такой веселый и азартный, с ним и минуты не заскучаешь, и вдруг такое... Даже в голове не укладывается.
Брату Артамону хорошо - ушел. Стал капитаном сейнера. Как женился на Ксане, так привел по ерику к дому лодку, погрузил в нее свой скарб: два чемодана, связку книг, радиоприемник "Аккорд", несколько складных бамбуковых удочек и спиннинг, узел с простынями и подушками, - погрузил, помахал ей и родителям рукой и отчалил. Ксана, ладненькая, с веселыми глазами, босая, шла рядом с мужем и поднимала на пути лодки невысокие мостки: под высокими Артамон проезжал согнувшись... Вот и все. Почти без ссор, без ругани. Не пожелал - и уехал. Отец хотел было поругаться с ним, пошуметь накануне, да Артамон, хоть и капитан, да не любитель шума и всякого такого.
- Спокойней, батя, - сказал он, - и на хохлацкой стороне мне будет неплохо: они нам отдают полхаты. А со временем и сами отстроимся. Помогать тебе буду по-прежнему. Не думай и в уме не носи, что зло на тебя таю. Приходите с матерью - добрыми гостями будете.
- Некогда нам на вашу сторону шататься. Плохо ты с нами поступил. Что старики говорить будут?
- Как бы я жил, отец, в одной комнатушке? Не холостой ведь уже.
- Хотел бы - жил бы. В новом доме побольше выделил бы. Две не могу у меня и Грунька с Фимкой, и бабка, и Галактион. Все так получается, когда бога забывают. Грех большой на себя принимаешь. Не будет тебе спасенья.
- Чего опять про это, отец! Уже немало говорено, думаю прожить без бога как-нибудь, и уж здесь мы с тобой не сойдемся ни в какую.
- Езжай. - Отец махнул рукой и пошел в дом не оборачиваясь.
Мать - та мало говорила, та больше плакала, и отец сказал ей в первый вечер:
- Ревешь теперь? Реви... Не уследила. Я-то все на рыбе, по гирлам да кутам маюсь, а ты из хаты не вылазишь, при детях все... Откуда же они у тебя такие? В церкву, видать, плохо водила, слов к ним не знала, ласки в душе не держала. Суровая ты с ними больно...
- А Груня... - отвечала мать. - Моя она дочка, Груня, послушливая, сердешная... А Локтя?
В этом мать была, пожалуй, права. Впрочем, в отношении Локти не совсем. По утрам Фиму будил материнский окрик: