Перед ее лицом было худенькое, в гусиной коже, тельце брата с крестиком меж лопаток, и ей вдруг стало остро жаль его: растет один, с малышами, все его братья и сестры слишком оторвались от него по возрасту, и, в сущности, им нет до него дела. Ох, Локтя, Локтя!
Фима мчалась, кое-где вспугивая удивленных гусей, которые считали себя полноправными хозяевами ериков, сутками плавали и ныряли тут, показывая небу свои хвостики и пожирая насекомых и водяную траву. В одном месте ребят облаял пегий ушастый щенок, лаявший для солидности басом. В третьем месте они едва не завалили мостик, стукнувшись об него с разгона. Ничего, корыто не помялось.
Фима не причалила к своей калитке. Остановилась за углом, помогла Локте вылезти на клади.
- Сразу домой не иди, дай мамке остыть... Что брал корыто - не признавайся. Я его незаметно внесу.
Локтя смотрел на нее восхищенно, был еще более жалким, и Фима подумала: "Какой же он еще неразумный криволапый щенок!"
- А ты как же?
- Как-нибудь...
Чьи-то шаги заскрипели неподалеку, и Фима втиснула себя с корытом под доски. Над головой прошагал дед Акиндин, - на ее волосы посыпалась пыль.
Когда шаги замолкли, Локтя высунулся из-за толстой лозы и дал ей сигнал:
- Можно... Никого.
Фима вылезла наверх, перевалила через заборчик в огород корыто и незаметно потащила его в сарай.
Глава 7
"КАПИТАН СХОДИТ ПОСЛЕДНИМ"
Два дня помогала Фима обмазывать дом. Работников на этот раз было негусто. Груня на рыбоприемном пункте Широкое строила с колхозной бригадой клуб. Отец тоже был на лову. Бабка Никодимовна чуть оправилась и подносила ил.
Локтя выполнял подсобную работу: подавал инструмент и воду, чистил к обеду картошку, бегал за хлебом, сыпал уткам кукурузное зерно; однажды был даже послан торговать семечками и принес рубль сорок пять копеек.
Два дня Фима не выходила в город. Иногда вспоминала об Авере. Верно, все-таки он не так виноват, как ей казалось. Плохо, конечно, что он так быстро сдружился с тем, кого два часа назад обзывал гадом. Ну что ж, взрослые говорят, без недостатков людей не бывает. А то, что он угождал этим туристам и покрикивал на своих - хотел похвастаться властью, - он ведь из таких... К тому же они гости, москвичи, может, скоро уедут... Почему бы не показать им свою щедрость?
На третий день после обеда мать сказала ей:
- Чего не пожалуешься? Притомилась ведь?..
- Ничего, - сказала Фима.
- Вижу я твое "ничего", иди прогуляйся... Лицо у тебя от работы стало плохое, загар начал слазить.
- Могу пойти, мне все равно. - Фима пожала плечами. - А Локтю отпустишь?
Мать сморщила лоб, поглядела на нее, потом перебросила усталый взгляд на сына:
- У тебя что, дружков, окромя него, нету?
- Не хочешь - не отпускай, пойду одна.
- Ну пусть идет, только смотри у меня... Чтоб... Сама понимаешь...
Наверно, мать боялась слишком сильного влияния ее на своего меньшого.
Они умылись, переоделись и вышли.
Три дня не хотела Фима видеть Аверю. Может, поэтому и возилась с такой старательностью с илом. А теперь ничего, теперь она не возражала бы, если бы он встретился. Ну, поздоровались бы, может, перекинулись бы словом-другим...
Пройдя последний ерик, вышли к закрытой Рождественской церкви. Локтя чуть отстал и быстренько перекрестился двумя пальцами, по-старообрядчески.
Фима сделала вид, что не заметила. Церковь белела прочным камнем, огромная, массивная. Купола ее улетали вверх, свежевыкрашенные серебристой краской, и по ним соскальзывали лучи послеобеденного солнца. Церковь была ограждена новенькой металлической оградой, над калиткой высился ажурный крест.