— Одна беда прошла, за ней другая…
— Откуда она возьмется?
— Родится от девки по имени Эсфирь.
— Ой, ой! По святому писанию!
— И сверху будет лиса ясница, а внутри зверь хищный, руки железны и в каменьях сверкающих! — твердо пророчит дальше Парасковья. — И два пророка ложных, Гог и Магог!
— Осподи!..
Ничего не понятно Евдокии, но страшно. Она жмется к Проске. Скорей бы уж приходил Иван Филиппович, послала бы тут же его к медичке… Осподи, матушки-батюшки, страсти какие, слышь:
— …На голове три головы и десять рогов, а один-то рог очень прытко врос. И как выйдут из моря, пойдут в Рим…
— Ой, беда, беда, беда!..
— Така уж беда, в аду такой не бывает!..
Ворочается на печи Егор, кряхтит, вздыхает — никакая беда не страшна ему. Счастливый человек! Скорей бы уж приходил Иван Филиппович!..
— Ну, пойдем мы, Евдокиюшка, пойдем, — говорят гости. — А уж то дело надо, надо, надо!..
— Надо, как же!
— А то ведь беда, беда, беда!..
— Да я и сама стану перед ней на колени, если что! — истово уверяет Евдокия.
— Надо! Ну, бог с тобой, мы пошли. Иди давай, Глебиха, чего стала! Экий ветер!.. Матушки-батюшки!.. Да еще эта леформа!..
— Осподи, царица небесная, подождем, потерпим, что же нам делать-то…
— Ну, ступай, ступай!
А на дворе мело, и когда шли по дороге через сугробы, то набрали полные чесанки снегу и запыхались. Ни в одном окне не было свету, и от того казалось, что село затаилось в ожидании какой-то скорой тревоги. Или просто спит, надеясь с меньшими потерями переждать и эту зиму, и эту метель?
— Осподи, царица небесная!.. — бормотала Глебиха, буровя сугробы своими могучими, крепкими ногами.
В одном только доме, пожалуй, и был свет — у Пивкина. И постояли бабы на дороге, отворотясь от ветра, поглядели на желтый свет в окнах. Дом был крепкий, ладный, окна — на прямую линию, как по ниточке, и даже отсюда, с улицы, ясно было, что в доме этом и тепло, и уютно, что хозяйство налажено, что живет здесь здоровый мужик. А Глебихе показалось даже, что она слышит сладкий до головокружения запах Михайловой папироски.
— Осподи! — вздохнула она, словно рыба.
А у Парасковьи в мыслях шевельнулось: вот кто все точно знает про леформу, про все новости! Вот куда она завтра придет под каким-либо предлогом — к Мате Пивкиной!..
— Ну, чего стала, — подтолкнула она Глебиху. — Пошли.
И Глебиха дернулась, полезла через сугроб, прижимая рвущийся от ветра подол и хватая горячим сухим ртом снежный ветер.
В этот ли вечер метельный, в другой ли, а только верно угадала Парасковья: все новости знал Михаил Семенович Пивкин, а особенно в эти дни, потому что лежал дома больной: вынимали из-подо льда замоченную коноплю, вот и простудился, заболел на свое удивление — то ли в войну было, да ничего, а тут долго ли постоял в воде, а вот, пожалуйста, температура, лежи, слушай, радио, — так велела сама Анна Петровна Преснякова. Вот и лежит, слушает про все.
Сегодня вечером Пивкин как всегда слушал по радио последние известия. Вдруг до его слуха донеслись тревожно-торжественные позывные московского радио, которые в годы войны передавались обычно перед важными правительственными сообщениями: медленная музыкальная фраза из песни «Широка страна моя родная». Пивкин улегся поудобнее и приготовился слушать. А мысли, возбужденные этой мелодией, уже побежали. Что скажет диктор? О новой войне Пивкин и думать не хотел, хоть газеты изо дня в день писали о каких-то «Планах Маршалла» и о том, что Черчилль «бряцает оружием». Не хотел он думать о войне, потому что успел снова привыкнуть к мирной жизни. Пусть пока эта жизнь и не такая сладкая, как думалось о ней, пускай нужно лазить в ледяную воду и вытаскивать коноплю или возить на поля навоз, пускай! Он согласен болеть чем угодно, только бы не было новой войны. Потому что и ту, два года назад кончившуюся, не забыть ему до конца дней своих, нет, не забыть! Нет, не может быть войны, об этом и думать нечего. Но когда же заговорят? Пивкин нервничал в ожидании, а в наушниках все звучали позывные, как бы испытывая терпение слушателей.
«Что тянут?» — начинал сердиться Пивкин, плотнее прижимая наушники. Наверное, подумал он, какое-нибудь новое постановление по подъему сельского хозяйства, какое было в феврале: «…Считать обеспечение сельского хозяйства тракторами и машинами первоочередной и важнейшей государственной задачей». Хорошее постановление, подумал теперь Пивкин в надежде, что не худо бы и сегодня услышать что-нибудь такое же. А радио все молчало, словно нарочно предоставляя ему возможность для всяческих гаданий и предположений. А слухов в последнее время и так ходило немало. И в Урани, и в Сенгеляе. Даже Матя — уж на что их не любит! — и та заговорила. Правда, все об одном — о «леформе», о том, что старые деньги заменят новыми. Говорила еще: один сенгеляйский мужик ездил в Саранск, покупал все подряд: соль, хомуты, ковры, сковороды, телеги, лапшу, вино… А директор школы купил, говорят, пианино! А культурные люди подписывались на газеты, журналы, покупали книги, всякие безделушки… О какая страсть! Чего только не наговорят, не намелют бабьи языки!..