Да не спешат бабы и мужики, боятся — а как и опять засуха? Ну да Володька уговорит, Володька вытряхнет подполья, они с Сатиным горы свернут!.. И тут вспомнилась Щетихину Аня Преснякова, Лизина подруга.
Преснякова!.. Щетихин вскочил с лавки, взглянул на часы — девять! Вот куда он пойдет! И как же об этом раньше-то не догадался он?!
Вот и дом тридцать пять.
В окнах горит свет Электрический свет.
Щетихин провел ладонью по лицу. Чувствуется, что зарос, не брился утром. Вроде бы и неудобно в городской дом заходить: не брит, в сапогах… А, ладно, была не была!
— Да, да, входите! — тотчас раздался голос из-за двери. — Входите, не заперто!
Посреди светлой просторной кухни стоял высокий светловолосый мужчина в поношенном пиджаке и старых диагоналевых галифе. Во всем его облике, а в лице — особенно, было что-то неуловимо, но ясно и определенно похожее на Аню.
— Вас зовут Петр Иванович? — спросил Щетихин.
— Да.
Щетихин поднял глаза, снова провел ладонью по лицу, сказал сбивчиво:
— Я к вам, Петр Иванович… вернее, вот зашел… — Щетихину показалось, что покраснело не только его лицо, но и все тело обдало жаром. — Простите, но так получилось… Моя фамилия Щетихин, — добавил он, приходя в себя под этим спокойным, внимательным и чуть улыбающимся взглядом.
— А! — сказал Петр Иванович. — Вы из Урани? Так я о вас наслышан, наслышан! Ну, проходите, раздевайтесь. Вот сюда ваше пальто, а вот имя ваше я запамятовал, простите. — И засмеялся — хорошо, в добром смущении.
Щетихин назвал свое имя.
— Ну да! — воскликнул Пресняков. — Тезка Пушкина!
Как это было не похоже на все сегодняшние встречи, знакомства!.. На все унижения, когда говоришь, кто ты есть и откуда, а на тебя смотрят как на шкаф. Тут же было что-то настолько иное и так непривычное Щетихину, что его охватила какая-то благоговейная робость. Разговаривая здесь с ним, ему не давали понять, что «заместитель директора» удостоился снисхождения, с ним Петр Иванович говорил так, как говорил бы со всяким, в том числе и с Аней, и в уязвленном за сегодняшний день Щетихине то и дело возникал наивный и детский вопрос: «Почему Петр Иванович не секретарь Сенгеляйского райкома? Вот бы с кем поработать!..»
И когда это сожаление все-таки выскочило у него, то Петр Иванович искренне рассмеялся.
— Нет, нет! Хватит на Сенгеляйский район и одной Пресняковой!..
Все в доме казалось Щетихину значительным и красивым: и посудный шкаф с резными филенками, и гнутые стулья, и даже огромный бусый кот Фадей. Особенно же книжные полки Петра Ивановича поразили. Книги по агрономии, по растениеводству, да все такие, о каких Щетихин, считавшийся руководящим работником на селе, и понятия не имел, слыхом не слыхал: К. Тимирязев, «Жизнь растения». Жизнь растения!.. Как просто, как величественно и как верно!.. Мичурин, Дарвин… «Общая биология»… Энгельс, Ленин — целая полка красных матерчатых переплетов, Карл Маркс, «Капитал»!
— И все это вы прочитали, Петр Иванович?! — с благоговейным восторгом спрашивает Щетихин.
И Петр Иванович опять добродушно смеется. А потом говорит:
— Нет, не все, конечно. Некогда все-то читать.
Да, Щетихин слышал от Ани, что Петр Иванович занимается научным делом, но…
— Но, понимаете, я очень смутно представляю, чем вы занимаетесь, — признался Щетихин. — Мне кажется, что в жизни все так просто, если смотреть на вещи честно и правдиво…
— Все это так и есть на самом деле! — весело сказал Петр Иванович, но тут же перевел разговор: — А теперь давайте чай пить. — И стал показывать Щетихину, где взять чашку, где печенье, где сахар, а чайник уже кипел на примусе.
Потом они пили чай, вернее пил чай один Щетихин. Петр Иванович сидел тут же, потчевал гостя, просил рассказать об Урани, о своей работе, об МТС. Конечно, от него не скрылось, что Щетихин то и дело бросает сострадальные и любопытные взгляды на протезы рук, и Петр Иванович со своей обезоруживающей простотой и — вроде бы посмеиваясь над собой при этом — сказал, приподняв протезы:
— Все необходимое научился делать, а вот писать — только клинописью! — И весело засмеялся, как будто и в самом деле эти протезы доставляли ему удовольствие. — Но никто, к сожалению, пока не понимает мою клинопись, кроме меня самого. — А потом вдруг словно тщательно скрываемая тоска прорвалась — сказал, глядя в зеркальный глянец черного окна: — Как я рад вам, Александр Сергеевич, вы и представить не можете!.. Вечер какой-то тяжелый. Впрочем, — перебил он себя, — понятно: эти февральские оттепели… А жена со своим дружным профсоюзным коллективом в театре на оперетте, и я вот сижу один, в трубе воет, ну и раздумался о том да о сем и об Ане, как там она да и какая и у нее и у всех вас жизнь будет. Впрочем, известны мысли старых людей, а тут и вы! Мне кажется, что я даже во все эти дни именно ждал вас. Такое чувство… Нет, я положительно счастливый человек. Закуривайте, закуривайте! — живо сказал Петр Иванович, и Щетихин опять изумился этой понятливости и чуткости Преснякова к движениям и желаниям другого человека.