Он погнал лошадь по Советской улице, сам не зная, куда едет: мимо своего дома, мимо правления… Он не смотрел по сторонам, однако когда дома по сторонам перестали мелькать и синий простор залил все кругом, он огляделся. Простор этот был весенний Ураньжайский луг с пятнами снега в ложбинах.
Ярко, по-весеннему тепло светило солнце. Невозможно было смотреть на него — оно будто кипело, плавясь и потрескивая. Или это прошлогодняя не выкошенная по кустам ветошь, греясь на солнце, потягивалась, издавая такой звук по всему простору.
От земли поднимался легкий, едва уловимый запах — не то клевера, не то талой воды Далеко-далеко на горизонте воздух дрожал, словно это дышала земля.
Лепендин доехал до того места, где, по преданию, погиб юноша Урань, обуздывая огненного копя, — синие глаза его превратились в реку, а вьющиеся волосы украсили ее берега.
Вот они, эти берега! Солнце обнажило их кудрявый покров, и только местами в них вклинивался снег.
Воды реки еще были скрыты серым льдом. Звеня, стекали в реку ручьи, и казалось, что река на глазах полнится в берегах, лед поднимается. Скоро, скоро наступит тот час, когда тяжелый лед не в силах будет удерживать натиск вешних вод, они сорвут его, унесут и просторно разольются по лугу.
Лепендин выпрыгнул из тележки на мокрую луговину, спустился в ложбинку к ручью, журчавшему по травянистому ложу. Талая снеговая вода со стеклянным звоном преодолевала залубеневшую осклизлую палку и стремилась дальше, к большой воде реки. Какой упорный ручеек! Какой он неутомимый в своем стремлении!.. Лепендин поставил ладонь поперек ручья, запрудив его. Ручеек, наткнувшись на преграду, на минуту как бы остановился в недоумении, но потом уже с большей силой двинулся на препятствие и преодолел его, с шумом и плеском перекинулся через ладонь, а потом нашел и другие пути — вода побежала в обход.
Текущий поток ничто не остановит. Даже если ему запрудят путь, он отыщет лазейку, размоет преграду или же снесет препятствие вообще.
А есть даже реки, которые долго-долго текут под землей. И все же где-то, на самом краю света, они вырываются из плена, выходят наружу. «Так и моя любовь», — подумалось Лепендину. И, наверное, он был прав. Сколько ни скрывает он своей любви, а она с каждым часом все очевиднее и смелее оказывает себя, выходит наружу. Иногда он всю ночь не может уснуть. Лежит в постели, ворочается с бока на бок и не выдерживает — встает. Ходит по темной комнате из угла в угол, курит папиросу за папиросой. И если кто-нибудь из домашних — отец ли, мать, а то и жена — услышат, что он не спит, и начинают донимать вопросами, он находит предлог выйти на улицу. Да и в самом деле, почему бы не проверить, как сторожа охраняют склады и фермы? А выйдя на улицу, сам не заметит, как свернет к медпункту, пройдет, вглядываясь в задернутые белыми занавесками окна. И отчаянная мысль: разодрать рану на ноге, постучать, попросить перевязать…
Лепендин зачерпнул ладонями из ручья и плеснул себе в лицо. Вода оказалась неожиданно холодна. Он поднялся на ноги. С бровей, блестя на солнце, падали капли. Хорошо!..
Потом он сидел в тележке, курил и, щуря от солнечного блеска глаза, улыбался каким-то своим мыслям и видениям. Жеребец нетерпеливо мотал головой и бил копытом по мокрой земле.
Лепендин не заметил, что папироса давно потухла, а очнулся, когда услышал совсем рядом:
— Кого ждешь, Володька?
Перед ним стоял дед Туча. И был дед очень нарядный: в новой шубе, высокой, торчком, шапке, надвинутой на самые глаза, в кирзовых сапогах. Реденькая бородка была расчесана, и весенний ветерок насквозь продувал ее.
— Весну жду, Степан Кузьмич, — ответил Лепендин.
Дед Туча обратил взгляд в сторону Хованьской дороги. Да, вот так, новая весна, у всех новые ожидания. И он ждет. Но иные когда-никогда дожидаются своего. А он дождется ли? Неужто только его ожидания навсегда останутся ожиданиями?! И, вздохнув кротко, он сказал:
— Весна — она, милушка, придет… — И привычно оперся на свой батожок, который держал в руках.
— Да, придет, — согласился Лепендин. — А ты, Степан Кузьмич, куда собрался? — Лепендин только теперь заметил на груди старика орден Отечественной войны, прикрепленный прямо на шубу. Конечно, у другого бы это выглядело смешно, однако вот у деда Тучи это почему-то казалось уместно и торжественно, словно это была его личная награда за ожидание сына.
Дед Туча погладил черными пальцами орден и, вздохнув, опять посмотрел на Хованьскую дорогу.
— Скажи, Володька, — спросил он, — скажи, может быть так или нет?