— Как?
— Говорят, американцы многих русских из фашистских лагерей увезли в свою страну…
— Может быть, дед Туча, может быть.
— Вот и все, — с тихой и безнадежной печалью сказал дед, словно в одну минуту потерял всю надежду, которая питала его силы. — Попал к ним…
Но, сказав так, он все-таки не верил этому, и когда ехал рядом с Лепендиным в село, то все оглядывался назад, будто бы сомневаясь, что те две бабы, которые тоже шли по дороге в Урань, закрывают собой и прячут от деда еще кого-то, того самого, кого он и ждет.
Те две бабы, которые шли по дороге за тележкой Лепендина в сторону Урани, были Парасковья и Маруня Тарычева, а иначе говоря, Глебиха. Они возвращались из Колопина, куда ходили на пасху, а на обратной дороге поссорились, поругались. А все началось о того, что Тарычева возьми да и скажи:
— Пойдем поскорей, Парасковьюшка!
— Куда торопиться-то? — отвечала Парасковья, хмурая и злая от усталости. — Успеешь, недалеко уж, вон церковь видать, слава те господи!..
— Да чего-то вот подумалось, — чистосердечно призналась Тарычева, — а вдруг Глеб пришел, на крылечке сидит, меня ждет!..
— Полно, давай, глупости-то городить, — повелительно сказала Парасковья.
— Да пошто глупости? — осердилась внезапно и Глебиха. — Пошто глупости?!
— Да вот по то, что ты дура! — крикнула Парасковья. И хоть потом стала креститься и причитать об отпущении грехов своих, Глебиха обиделась не на шутку.
Вот так молча и шли они, когда увидели выезжавшую с луга на дорогу председательскую тележку. И тут Парасковья одумалась первой, заговорила примирительно.
— Ну будя тебе, ладно, подулась, и хватит, не со зла ведь я, а тебя жалко…
Однако Глебиха оставалась почему-то непривычно упрямой.
Дошли до околицы.
— Здесь пойдем, задами, — сказала Парасковья.
— А мне нечего бояться людей, я не ворую! — гордо заявила Глебиха.
Сказала так Тарычева и не оглянулась даже, как шла, так и продолжала идти — прямо по главной улице Урани. А про себя все-таки шептала: «Кормилец, чем я провинилась перед тобой? Почему ты смотришь на меня, как мачеха на чужое дитя? Когда ты избавишь меня от бесконечных нужд, от постоянных забот? Если есть у тебя милость, укажи мне путь, каким идти мне, одинокой и горькой…»
И обида, и печаль, и надежда на чудесное возвращение Глеба, и это весеннее солнце в глаза, и усталость — все это так расстроило Тарычеву, что она заплакала, слезы бежали у нее из глаз, и она брела по дороге как слепая. Но вот увидела свой домик в два окна с синими наличниками, урядненький, как скворечник И вовсе захлебнулась слезами. Покойный отец перед смертью записал домик на имя единственной дочери Маруни, как он ее называл. А через год умерла и мать, и осталась в домике Маруня совсем одна. Да разве такая девушка, как Маруня Тарычева, проживет долго одна! И посватался к Маруне Глеб — сын ветфельдшера. Зимой они и справили свадьбу, а весной Глеба призвали в армию. Весной призвали, а летом, в июне, началась война. Сколько слез пролила Маруня в подушку, сколько раз просыпалась она ночью, ощупывала пустую постель, надеясь найти своего Глеба, но никого рядом не было. Вот ведь какое дело — не было рядом Глеба!..
Глеб служил в кавалерийской части. Письма домой писал реже редкого, думал, наверно, что жена сама ни читать, ни писать не умеет, так зачем ей и письма? Вот где Мара Тарычева покаялась, что не слушалась отца и только одну осень и проходила в школу!.. Да что уж сделать?!
Да и те редкие письма, что писал Глеб, были очень коротенькими: здравствуй, жив-здоров, бьем врага, прощай, — вот и все письмо.
Когда от мужа долго не было писем, Мара ходила к Парасковье и просила ее погадать. Сначала гадания радовали: Глеб жив и здоров, очень тоскует по одной женщине (тут Парасковья подмигивала Маре), и Мара заливалась счастливой улыбкой: очень ей было приятно, что муж тоскует по ней. Потом гадания стали иными: то показывали какой-то казенный дом, то белокурую женщину (у Мары волосы были черные), то какую-то длинную дорогу. Что за дорога? Куда? Зачем?
Парасковья, вздыхая тяжело, объясняла это так: Глеб вдали от жены стал распутничать. А чтобы он совсем не забыл свой дом, нужно, чтобы Мара ходила в церковь и молилась богу о Глебе. Если это поможет спасти Глеба от смерти и от дурных женщин, Мара будет молиться. Сначала раз в месяц она ходила в Колопинскую церковь, а потом и чаще. А когда стала отправлять мужу посылку, то вместе с шерстяными носками и перчатками положила и крестик. Однако письма вдруг и совсем перестали приходить на имя Маруни Тарычевой. Вот ведь какое дело — как послала посылку, письма совсем перестали приходить, а ведь это уже было почти в конце войны. Да, в самом конце войны. А когда с фронта пришли первые солдаты, Маруня получила то самое окаянное письмо: «Извини, если сможешь, но сердцу не прикажешь… Она спасла меня от верной смерти, и вот мы решили пожениться…» Вот так написал Глеб. Но до сих пор не может поверить Мара, что это последнее и окончательное письмо от Глеба. Нет, этого не может быть!.. Нет, не может быть, чтобы Глеб не скучал по Урани! Не может в это поверить Маруня, нет, не может. Он скучает, и, конечно, он приедет! Ведь недаром Мара видит во сне Глеба, нет, недаром. И не может быть, чтобы Глеб совсем забыл и о Маре, нет, не может быть, чтобы сердце Глеба не помнило ее. В это Мара никогда не поверит. Он приедет, рано или поздно, но услышит Мара стук в окошко. А если Глеб приедет, когда ее дома не будет, как вот сейчас? Кто ему откроет? Ведь он даже не знает, куда Мара прячет ключ. Ой, это очень не хорошо, если Глебу придется ждать на крыльце!.. Но вот в проулке и домик в два окошка с синими наличниками — как скворечник.