— Устала я, — говорит Мара.
— Ходила опять на богомолье, что ли?
Молчит Мара, опустив голову.
— Ой, Маруня, Маруня! — жалеет ее Груша. — И чего ты с этой Проской водишься? Я бы с ней на одном гектаре по нужде не села, не то чтобы!..
— Тебе-то что, — тихо и грустно отвечает Маруня.
— А ты что, старуха, что ли, какая? Да ты погляди на себя: такая молодая, здоровая да красивая, да такой другой бабы в Урани нет, ей-богу, нет такой бабы.
Вот ведь какая эта Груша! Вроде и смеется, но не обидно, нет, не обидно. И улыбается Маруня несмело, машет рукой:
— Полно тебе, Груша…
— Ты вот что, Маруня, — говорит Груша уже по-другому. — Ты давай завтра выходи-ко на работу, мы с тобой в четыре руки одни целый бурт картошки переберем да песен напоемся. Приходи. Как бригадирша тебе говорю. Слышь, Маруня?
— Слышу, — отвечает Маруня.
— Так придешь ли? — Но некогда этой Груше ждать ответа, сама распоряжается за Маруню: — Давай приходи! — И понукает уснувшую было на солнышке колхозную клячу: — Но, холера, поехали-и…
Во ведь какая эта Груша!.. Налетела, растеребила душу Маруне Тарычевой и укатила. Бригадирша!.. Видишь ты, какая бригадирша… Едет в белом платочке, болтает ногами, поет на всю улицу:
Вот сейчас повернет за угол — и останется одна песня. А потом и песня погаснет, уедет песня вместе с Грушей…
Вдруг Мара почувствовала, что остается совсем одна. Совсем одна! И не только здесь, на крылечке своего домика, похожего на скворечню, но и вообще на белом свете. Ой, ой, одна на белом свете!.. И Мара, схватившись за голову и раскачиваясь, запричитала:
— Осподи-и-и, спасителю мой!.. — А сама отчего-то представляла себе при этом лицо Груши.
Глава седьмая
В районном городке Сенгеляй Петр Иванович бывал и до войны и помнит хорошо шумные, многолюдные, воскресные базары. За двадцать, тридцать верст шли люди на базар в Сенгеляй: вели скотину, везли подводы тугих мешков с пшеном, хлебом, корзины с курами, с гусями, с пронзительно визжавшими поросятами. Те, кто продавали, считали, что в Сенгеляе завсегда продашь дороже, чем в другом месте, а покупатели были уверены, что здесь все дешевле, чем на других базарах. Так это или не так, издавна так повелось в наших местах, и что уж говорить — даже из Саранска приезжали в Сенгеляй на базар.
Теперь Петр Иванович не увидел былого великолепия, в «коровьем ряду» было только две-три тощих буренки, не гомонили и у больших весов, на которые, бывало, кидали мешки с просом. Да и странно бы было видеть такое великолепие довоенных базаров сейчас, летом 1948 года, четвертого послевоенного лета, хотя, кажется, люди уже отвязались от мысли о голоде: теплые солнечные дни, дождики, грозы — все как прежде.
И пусть нет в изобилии хлеба, не блеют табунами пугливые овцы, но народу собралось не меньше, а еще и больше, пожалуй, и хоть торгуют все мелочью, в том числе и всякими германскими безделушками, но шуму, гомону, крику — до неба. Конечно, базар этот больше похож на саранскую барахолку и, если бы не миски пахучей земляники, не горы желтых корзин и кадушек, не связки лаптей, не скудные горки первой ранней картошки да не этот быстрый энергичный мокшанский говор, такой сладкий слуху Преснякова, то так бы оно и было: саранская барахолка.
Собраться в гости к дочери Петру Ивановичу помог случай, попутная машина в Сенгеляй. Елена Васильевна об этом и сообщила: вот, мол, приехал к нам в министерство сенгеляйский предрик, я с ним разговаривала, поспрашивала про Урань, не знает ли он случайно нашей Ани. Слышать, говорит, слышал, а знать не знает.
— Кто же такой? — спросил Петр Иванович.
— Звать вроде бы Василий Павлович, а вот фамилия…
— Андреев?
— Да, кажется…
Так оно и оказалось. Правда, Андреев сделал вид, что не узнал Преснякова, а может быть, и на самом деле не узнал, по крайней мере, за всю дорогу от Саранска до Сенгеляя так и не обернулся к Петру Ивановичу, ни о чем не спросил, но с каким-то странным упорством глядел в запыленное стекло старенького армейского «козла». Потом, приглядевшись, Петр Иванович заменил, что Андреев просто-напросто дремлет.
А между тем они с Василием Павловичем были старые знакомые, да, очень старые знакомые — 1928 год, начало коллективизации. В Наркомземе (тогда он еще назывался Облзем, а нынче вот видишь — Министерство сельского хозяйства), в Наркомземе тоже было горячее время: землеустройство новых артелей, организация ферм, семенного хозяйства, к чему и имел отношение как раз Пресняков, молодой агроном. А Василий Павлович в те годы только вернулся из армии, он служил в пограничных войсках, в кавалерийском эскадроне в должности ветеринарного фельдшера, так что и дома у него было много работы — его взяли в районное сельхозуправление, он ездил по молодым колхозам и холостил жеребцов. И это Андреев делал настолько прекрасно, что о нем пошла слава по всему Сенгеляйскому уезду. Кроме того, молодой ветеринар-пограничник любил выступать на собраниях, и Петр Иванович еще тогда удивлялся, насколько хорошо был политически подкован Андреев: казалось, что материалы пятнадцатого съезда партии он изучал еще в школе первой ступени, а речь Калинина на Первом Всесоюзном съезде колхозов он и в самом деле знал наизусть, что повергало слушателей в трепетное восхищение. Особенно когда Андреев пересказывал ее по-мокшански: