Глава восьмая
Вот так и вышло у Преснякова: разумом не соглашаясь с Цямкой, ясно понимая всю непригодность ее успокоительной доморощенной философии в условиях «уличных боев», как он говорил, подразумевая под этим военным термином свою жизнь в городе Саранске, он уже и не мог отрешиться от этой философии и, сам того не ведая, какими-то иными глазами глядел на людей — спокойными и снисходительными.
Или это только здесь, на Сенгеляйском базаре, в толкотне и гомоне скудных, но шумных рядов? А как пахло земляникой!.. А новые липовые кадушки желтеют на солнце, как глыбы коровьего масла!.. Может быть, много на базаре и ураньских баб? Может быть, и Цямка стоит где-нибудь с лукошком земляники?.. Но нет, сколько ни ходил по рядам Пресняков, сколько ни вглядывался в лица маленьких и сухоньких, как Цямка, старушек, не увидел знакомых глаз, знакомо поджатых в затаенной улыбочке морщинистых губ и того маленького, как печеное яблоко, подбородка. Нет, не увидел, не нашел. Но поразился Пресняков — как много похожих на Цямку старушек!.. Как ее сестры, да, как сестры.
Потом он расспросил у людей, где дорога на Урань. Ему показали. Пресняков долго шел пыльной улицей с маленькими деревянными домиками и с высокими, под самую крышу домиков, глухими заборами и воротами. И все оглядывался, все искал каких-то примет прежнего Сенгеляя, ему вроде бы казалось, что и меньше было пыли, и дома выше. Но нет, все было так же, и те же домики, та же пыльная дорога, те же куры в тени заборов и под лавочками.
Да и что, в сущности, могло измениться за эти тяжкие годы, кроме человеческих сердец?.. А этих перемен на первый взгляд не увидеть. «Все люди хорошие…» Ну что ж, это он скоро узнает.
Пресняков пошевелил плечами, поправляя на спине нетяжелый солдатский вещмешок, и зашагал дальше. Скоро домики кончились, он прошел мимо маленького молокозавода, возле крыльца которого понуро стояла лошаденка, а на телеге ослепительно блестели белые молочные фляги.
Тут его нагнала подвода. На телеге сидели мужик с подвернутым левым рукавом и в плоской серой кепочке на голове и две бабы в белых платках. В середине телеги стояла новая кадушка — видно купленная на базаре. Пресняков услышал, как одна из женщин, с красивым загорелым лицом, сказала по-мокшански мужику:
— Взял бы, Прохор, человека-то…
Но что ответил Прохор, Петр Иванович не разобрал. Телега прокатилась, блестя на солнце белыми шинами, Петр Иванович улыбнулся бабам, глядевшим на него с участливым любопытством, и зашагал дальше.
«Наверное, Аня знает этих людей», — со спазмой в горле подумалось Преснякову, и это простое соображение показалось вдруг Петру Ивановичу полным какого-то значения. Но какого? Может быть, это было чувство единства с этими людьми и землей, которое он сейчас вот так осязаемо ощутил всем своим существом? — и эти загорелые лица, и мокшанская родная речь, и даже непонятное бормотание однорукого Прохора!..
Сначала вдоль дороги шло клеверище, а потом за овражком, густо заросшим ольшаником, началась суходольная выбитая луговина вся в коровьих лепешках — должно быть, колхозный выпас, и Пресняков уже ясно разобрал вдали белые переплеты рам у первого дома Урани.
Ну вот он и пришел! И уверенное, ясное чувство, что он пришел домой, пришел к своим людям, что его ждут здесь, охватило его с такой внезапной силой, что он не сдержал слез.
Все в Урани напоминало Преснякову родную Козловку. Вот в таком же доме, как у Цямкаихи, прошло его детство, такой же двор с общим на два соседних дома колодцем, с колодой-дровосекой, с хлевом, с сенным сараем… Так же вот на сушилах, на свежем сене он и спал в детстве. Правда, тогда он не слышал ранних петухов, а просыпался только тогда, когда старшая сестра Уля сердито толкала его в бок: пора, пастух, вставай, коров уже выгоняют, а он дрыхнет!.. Теперь Уля уже старая, и когда приезжала прошлым летом погостить к брату в Саранск, то уже и не помнит, как будила его, не давала поспать.
А Петр Иванович здесь, на Цямкиных сушилах, много вспомнил из того, что было, что пережить пришлось: и отца-красноармейца, погибшего от тифа на станции под Воронежем, и мать, умершую в страшное голодное лето двадцать первого года, и бабушку, приютившую их с сестрой… И, вспоминая и перебирая свои здешние впечатления и встречи, Петр Иванович уже не только не возражал мысленно Цямкаихе на то, что «все люди хорошие», но и забыл вовсе те минуты, когда протестовал против этой «примиренческой» морали.