— Живой мужик, — сказал Лепендин, когда Пивкин, громко топая сапогами, пошел прочь. — Он дело постановит.
Пресняков согласился.
Помолчали.
— Хорошая стоит погодка, — сказал Сергей Кириллович. — Скоро уж и косить пойдут.
Пресняков ответил:
— Да, травы нынче хорошие! — И рассказал о том, какая высокая вода стоит в речке, потому что частые дождики.
— Сразу нынче все беды и забудет народ, — сказал Лепендин. — Сено поставят да хлеб с картошкой уберут, вот и опять жизнь пойдет по-прежнему…
— Да, хлеба нынче тоже хорошие, — согласился Пресняков, потому что он видел и колхозные поля. — И картошка хорошая, вот-вот зацветет.
— Да, Володька сказывал.
Володька — это его сын, догадался Пресняков, председатель колхоза.
Помолчали.
— Жарко, — сказал Пресняков, потому что на самом деле было жарко, душно — полдень, листья ветлы висели не шелохнувшись, и было слышно, как она «плачет» — пенный сок с листьев сверкающими на солнце каплями срывался на землю.
— Квасу не хочешь ли, мил человек? — спросил Лепендин и, не дожидаясь ответа, обернулся к открытому в доме окошку со стоявшими на подоконнике цветами и крикнул: — Нина, а Нина!..
— Ну, чего тебе? — не сразу отозвался из дома женский капризный голос…
— Принеси-ко, Нинушка, кваску, — чуть ли не виноватым голосом сказал старик.
Минут через пять хлопнула дверь, и с крылечка сошла хмурая заспанная женщина в заношенном халате, едва запахнутом на груди. Женщина была беременная.
— Вот этому… гражданину, Нинушка, не мне, — торопливо предупредил старик.
Пресняков принял красной меди ковш с квасом, а женщина ушла обратно в дом.
— Невестка, — прошептал старик. — Самого-то Володьки и не бывает днем, только ночевать и прибегает, — не то пожаловался, не то посетовал старик и, помолчав, вздохнул.
Пресняков попил квасу, поблагодарил и, пообещав еще заглянуть, пошел.
— Заходи, побеседуем! — сказал вдогонку Лепендин-старший. — А фамилия-то, говоришь, Пресняков?
— Да, Пресняков.
— Это твоя, значит, дочь-то у нас медичкой работает?
— Моя, — сказал Петр Иванович, и сердце его сладко замерло в ожидании: чего скажет старик об Ане?
Но старик молчал, кивал головой и вроде бы таил какую-то подозрительную усмешку.
Неужели нечего сказать об Ане? Почему он молчит?
— Боевая девушка, — сказал он наконец. — Ведь чего придумала!..
— А что? — с тревогой спросил Пресняков.
— Да вот весной собрала комиссию и давай по дворам ходить!.. Санитарная проверка! — уважительно добавил старик и для важности поднял палец вверх, как иной председатель собрания. — И делов-то навела, ой, навела! — хорошо засмеялся старик. — Мусор жгли по всей Урани, а дыму-то что было, дыму-то!.. Боевая, пра, боевая, — добавил вдруг старик шепотом.
Петр Иванович подождал, не скажет ли еще чего старик, не спросит ли? Но нет, ничего не сказал, ни о чем не спросил.
Глава девятая
Дело, о котором уже не один раз намекал Пивкин, так заинтриговало Преснякова, что он сам напомнил о нем вечно куда-то спешившему председателю Совета. Правда, теперь-то и на самом деле горячее было время — сенокос, и Петр Иванович, просыпаясь на рассвете, слышал стук телег по улице и глухой говор — это ехали на Ураньжайский луг колхозники. С утра по росе косили, и часов в девять, когда высокое солнце пекло уже нещадно, мужики в кепках и мокрых темных рубахах и гимнастерках и бабы в белых платках возвращались вот так же на телегах, но уже уставшие, молчаливые, с осунувшимися темными лицами. И если Преснякову случалось попасть навстречу косарям, то ему делалось неловко за свою невольную праздность, и когда он здоровался с бабами и мужиками, которых не знал по именам, то слышал в голосе своем фальшиво-виноватую интонацию, от которой ему самому делалось еще больнее.
Но о каком — каком деле намекает ему Пивкин? Однако сколько Пресняков ни думал, ничего не мог дельного предположить. Лекция о международном положении? Лекция о пользе агротехнических знаний? О культуре земледелия?.. Нет, все это несерьезно, да и не ко времени, как полагал Пресняков. Вот осенью, когда обмолот позади, или зимой — тогда можно этими лекциями заниматься.
Но что же в таком случае за дело у «живого мужика» Пивкина к нему, Преснякову, человеку в Урани, можно сказать, постороннему?
Конечно, очень просто пойти в сельсовет и сказать: «Давай, Михаил Семенович, выкладывай свое дело, не тяни душу». Но странно — Пресняков не только не шел в сельсовет, не только не искал встречи с Михаилом Семеновичем, но старательно избегал такой случайной встречи на улице, словно важность самого дела при такой встрече могла умалиться до ничтожного пустяка. И чем он больше внушал себе с каким-то детским упрямством, что и не может быть у Пивкина к нему никакого дела, тем все сильнее вселялось в него предчувствие какой-то серьезной и большой перемены, которую он связывал с этим неизвестным делом.