Так говорил себе Пресняков, шагая по тропинке сквозь цветущий шиповник. Где же Аня? Так хочется скорей увидеть ее, рассказать о Пивкине, о его предложении, об Орловском! — вот лукавый ураньский дипломат, как ловко базу подвел!..
Тропинка вывела к глубокой, заросшей высоким сабельником канаве. Через канаву с берега на берег лежало принесенное вешней водой и ободранное, белое, как кость, дерево, и Петр Иванович нерешительно потоптался возле, пробуя ногой этот жидкий мостик.
— Аня! — крикнул он, а когда эхо замерло в кустах на той стороне, позвал громче:
— Аня-а!..
Но и опять никто не отозвался, хотя у Петра Ивановича была странная уверенность, что его слышат. Подождав немного, он пошел обратно.
Предчувствие не обманывало Петра Ивановича — Аня хорошо его слышала. Да если бы он сам, уходя, оглянулся, то увидел бы, как за бело-желтым пенным разливом зарослей таволги поднялась Анина головка.
Но Петр Иванович не оглядывался.
— Жалко папу, — тихо сказала Аня. Она легла на расстеленный по смятой траве свой белый медицинский халат и спрятала лицо в руках.
Уж не плачет ли она?
— Вазьное зьнацение имееть гелиотеляпия, — сказал, нарочно картавя, Лепендин те самые слова, над которыми они только что оба весело смеялись: Аня так ловко передразнила своего бывшего преподавателя в училище. — Вазьное зьнацение имееть гелиотеляпия, — повторил Лепендин, однако и самому уже не смешно было.
Он повернул Анину голову и поцеловал в закрытые глаза. И правда, на губах остался солоноватый вкус слез.
— Ну, не надо, не надо, — пробормотал Лепендин, смущенный этими слезами.
— Нет, это я так, — ответила Аня, улыбнувшись. — Папа у меня молодец.
— Мне Щетихин рассказывал…
— Только когда я ему смотрю в спину, то мне его почему-то жалко.
— Он немного сутулится, как все высокие люди, вот и кажется, что он несчастный. Мне, признаться, в первый раз так же показалось…
— Нет, за этот месяц он сильно переменился, — сказала Аня, веселея. — Даже глаза заблестели. И улыбаться стал!
— Видать, у них с Еленой Васильевной никак не наладится…
— Мне кажется, я понимаю маму, — помолчав, тихо сказала Аня. — Я даже не могу ее осуждать…
Она смотрела в вечереющее небо, на подернутые розоватым пеплом облака, на стрижей, с пронзительным посвистом взмывающих вверх и падавших вниз, к береговому обрыву.
А он смотрел на нее, на ее лицо, тронутое загаром, на припухшие от поцелуев губы. И ему казалось, что он видит сон, что стоит проснуться, как она исчезнет, а вместе с ней исчезнет и смысл всей его жизни, и тогда будет совсем непонятно, ради чего он родился на свет, и жил, и горел в танке, и тонул вместе с танком в Днепре, и ради чего он живет сейчас, ради чего нет ему покоя с колхозными заботами.
У него не было сил разрушить этот сон ни воспоминаниями о прошлом, ни разговорами о будущем, о том, что неизбежно наступит через день, через месяц. Кажется, это не волновало ни капельки и Аню, она вся была во власти минуты, во власти охватившего ее чувства, а во всем остальном она доверилась ему.
Вот это-то его удивляло, смущало и радовало. И всякий раз, как он с болью в сердце сознавал, что пришло время поговорить о их будущем, о том, что им делать, как у него опять и опять не хватало решимости, не хватало решимости разрушить и свой сон.
А тут вот еще решение райкома о его учебе!..
Ведь очень скоро эта весть дойдет до нее и окольным путем. Нет, надо сказать!..
— Аня…
— А? — взглянула ему в глаза с простодушным, беззаботным счастьем. И у него перехватило в груди. — Ты что-то хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что вазьное зьнацение имееть гелиотеляпия, а также комары и мошки.
Она засмеялась. А когда она вот так смеялась, когда он слышал ее близкое чистое дыхание и видел эти устремленные к нему серые глаза, которые ясно говорили ему о любви, то у него мутился в глазах белый свет…
Он слышал, как смолкли далеко на лугу обе конные косилки — уже совсем вечер, край неба на востоке загустел и потемнел, а там, за речкой, над далеким лесом, плавится огромное уже нежаркое солнце.