А на обратном пути, выкатив из калитки тачку, Ефим обязательно подойдет к кроватке и посмотрит на спящую в ватном городском одеяле внучку. Спит! И хочется Ефиму подоткнуть одеяло, да оно такое чистое, такое красивое, а руки у него такие большие, такие корявые, да черные от земли пальцы, что и тронуть одеяло опасно. Вот только если за кроватку подержаться, которую, впрочем, сам и делал для своей дочери Лизки. И от сознания, что как все чудно и хорошо в этом мире нынешней осенью, Ефим крякнет только и нахмурит брови, чтобы не увидела жена, что Ефим сияет, как медный самовар. Нет, негоже серьезному мужчине ни с того ни с сего скалить зубы, нет, негоже.
Потом, прикатив тачку, он опять возьмется за лопату, но не сразу начнет, нет, не сразу, но с минуту постоит, осматриваясь и замечая все: у Ивана дело как подвигается, у Матрены Пивкиной… А вон и Проска вылезла с лопатой — тоже картошки захотела. А дымки на задах Урани курятся, курятся, и какой хороший от них идет дух над землей!
Было, о чем в эту осень побеседовать в сумерках и старухам. Соберутся возле какого-нибудь дома на лавке, а места не хватит, и со своими табуретками, и вот разговору!.. До девяти, до десяти часов — только платки белеют в темноте. Все новости, какие случились на белом свете, можно здесь услышать. Про Урань, про жителей нашей Урани и говорить нечего. И не то чтобы какие-то слухи или наветы, нет, нет, одна чистая правда. В самом деле, разве не правда, например, то, что учителка Валентиновна, та самая Валентина Ивановна, которую уже вся Урань видела в женах у веселого и шумного парня Семки Кержаева, та самая Валентиновна укатила насовсем в город Пензу и вышла там замуж за офицера!
— Да, за ахвицера, — подтверждала живая и проворная старушка Фима, потому что она своими ушами слышала эту новость от Алды, а Алда — от Груши, которая и получила такое хвастливое письмо от своей бывшей подруги.
А насмешливая Ульяна, еще не старая старуха, еще за лето нынче триста трудодней выработала, вот эта Ульяна всегда чего-нибудь такое скажет, когда в настроении, как нынче.
— Теперь, — говорит, усмехнувшись чуть слышно, — на гитаре ахвицеру песни свои играет…
И не понять, то ли она осуждает Валентину Ивановну, от ли завидует офицеру тому, жалея Семена.
Впрочем, говорят, Семен не особенно и унывает. Ефимиха Ликинова говорит — а уж про это она знает от Щетихина, Лизкиного мужа, что Семен учится на шофера и скоро будет катать на легковой машине марки «Победа» самого предрика!
Вот ведь какие повороты случаются в человеческой судьбе!.. Взять того же Яшку Тучаева, внука деда Степана. Все уже в Урани согласились в душе, что поедет нынче осенью Яшка в Саранск, в детдом. Дед-то уж очень ослаб. А как вышло! — ох, ох, кто бы сказал раньше, так не поверили бы. А ведь вышло как? Среди бела дня прикатила в Урань автомашина из военкомата и прямо к сельсовету:
— Подать сюда Якова Степановича Тучаева!
Какого такого Якова Степановича? Пивкин с Захарычем с ног сбились, ищут по книгам своим Якова Степановича Тучаева и никак-то не могут, бедные! Ну, потом разобрались, значит, посмеялись за компанию с посыльным военным из военкомата и поехали Яшку искать. А где его искать? Ясно где — на речке! Приехали туда, а в купальне этих ребятишек — как головастиков в пруду, а который Яшка, и не понятно, — они все одинаковы, все синие и дрожат мелкой дрожью — так накупались. Ну, все-таки разобрались, посадили Яшку и повезли домой к деду: так и так, Степан Кузьмич, собирай внука в суворовское училище, на офицера будет учиться твой внук!
— Что и сделалось с Тучей!..
— Ну, что сделалось?
— Да глаза не закатились от такого-то счастья!
Тут Ульяна вспомнила, что в роду Тучаевых все военные были, что и сам Степан, когда молодой был, только одни разговоры и знал — про войну. Вспомнили к месту и про сына его Степана, как он приезжал в Урань до войны верхом на такой красивой лошади, что даже одно время говорили, что сам Буденный подарил Степану Тучаеву эту лошадь, — как картинка!..
И вздохнули старухи, и помолчали. Деда же самого, который все еще надеялся дождаться Степана Тучаева из Америки, не осуждали за такую причуду.
А помолчав, вспомнили, что ведь это прошение о приеме Яшки в суворовское училище писала «медичка».
— Она, она! — уверяла Фима так твердо, что и сомнений не могло быть никаких. — И как-то разузнала про это заведение, проныра!.. — добавила Фима, предвкушая долгую и таинственную беседу на тему «медичка и Лепендин Володька», и как дело кончится в свете скорого отъезда председателя на учебу, но тут вдруг невдалеке заиграла гармошка, да так неистово, что старухи притихли. Да, играли в проулке, сомнений и быть не могло. Впрочем, в эту осень кроме тех обычных «пятачков», вроде Курмыжа, молодежь собиралась по вечерам на свои игры и пляски еще и на новом месте — возле нового сруба, который венец за венцом поднимала бригада плотников во главе с Борисом Качановым. Это строили родильный дом, и в Урани все знали, что Груша, ходившая уже на шестом месяце, заявила, что рожать будет только в новом родильном доме. Вот так прямо и заявила! Ну, не одной Груше родильный дом нужен, это понятно, потому и строит колхоз, да скоро, говорят, еще одна медичка приедет — акушерка. Вот и торопит Груша своего Бориса. Она ведь такая, наша Груша. Она за словом в карман не полезет. И как сказала, так и сделает. Уж этой своей чертой она вся в отца. Вот Борис и торопится, до потемок топором стучит.