Вот ведь какое это дело — судьба человеческая!.. Была-жила Вера Качанова, и была у нее подруга — Груша Пивкина!..
— Ох, ох!.. Как сейчас вижу: идет по улице, глазки опустит!..
Вот какая это тайна — судьба человеческая! И разве кто-нибудь знает, что будет завтра? Знать-то, конечно, знаем, что завтра с раннего-ранья, как только взойдет солнце, застучит топор Борисов на месте будущего медпункта-роддома, и затопятся в домах печи, и забрякают ведрами перевесла, захрустят колодезные цепи, — так начнется еще один день этой чудной осени!..
И хоть все это так, но есть и тайна, которую принесут люди в завтрашний день, как та самая тайна живой жизни, которую носит под сердцем и Груша.
Давно отцвела трава-мурава на тропинках и на дорогах Урани, отмерцали крохотные, как рассеянное пшено, цветочки. Опала и с берез темная синева листьев, опала легким багряным шелестом, опала и усыпала улицы Урани.
На огородах стала сохнуть и желтеть огуречная ботва, а гряды заметно опустели, и кажется, что земля утомилась и ждет дождей, ждет снега.
А вот за банями, за сараями гнется лебеда, словно дивясь тому, что до сих пор ее не сжали; ведь скоро она начнет уже осыпаться, семена упадут на землю и пропадут, тогда как из них можно печь и хлеб, и пироги.
Так и идет по Урани осень, четвертая послевоенная осень. Четвертая… Много это или мало? Но вот принесла эта осень людям невиданное богатство, и люди забыли о лебеде, забыли, что еще весной хлеб из лебеды ели.
А вот у сельсоветского секретаря Захарыча свой счет этой осенью: демобилизация закончена по всей армии, и кто должен прийти, тот пришел. А вот тех, кто не придет, — семьсот двадцать шесть мужчин. И они уже никогда не придут. Один дед Туча не хочет мириться с этим фактом.
Подбивают итоги нынешней осенью и в колхозе. Сначала Лепендин ездил обсуждать трудодень в райком, а потом еще поговорили об этом на правлении и согласились с таким трудоднем: 30 копеек деньгами и 500 граммов хлеба. Это был невиданный с начала войны трудодень. Даже не верится, что это именно твои мешки с хлебом лежат на весах! По правде сказать, тысячу пятьсот трудодней Прохор Нефедкин не один заработал. Это на четверых работников приходится: сам, Фекла, потом дочь Пашка, ей недавно сравнялось четырнадцать лет, да сын Васька, который за лето заработал почти сотню трудодней. Но когда кладовщик кричит на всю площадь:
— Прохор Нефедкин, получай! — Тут даже не знаешь, как и подумать. Думать, правда, тут и некогда, надо весы освобождать, ну, а мужики тут как тут — скалят свои махорочные желтые зубы:
— Давай скорей, Прошка, а то вон Лепендин идет, отымет половину!..
И уж только когда все стаскал с весов на подводу, сам залез, сидит, гордо улыбается.
А тут Иван Шанявай плетется на нетвердых ногах с пустым мешком на плече.
— Это столько ты отхватил? — удивляется Иван и ощупывает мешки на телеге. — Это все твое?..
— Нет, дядино, — отвечает Прохор и лениво глядит на руку Ивана. Ему хочется сказать: «Убери свои грабли, не трожь», — но что-то нынче удерживает его от таких слов, ему даже хочется пошутить с Иваном, сказать ему что-нибудь хорошее. Но Иван сам говорит:
— С такого урожая, сосед, не грех и блины заказать, пироги да чарочку и — «Семенову Ульяну»!.. Эх, люблю!..
— А что ж, и выпьем! И «Семенову Ульяну» споем!..
— Ында, ында! — трясет Иван головой. — Пойду и я получать.
Прохор, снисходительно озирая толпящихся у церкви мужиков и баб, трогает лошадь. И на всю площадь слышно, как туго скрипят колеса тяжело груженной телеги.