Цямкаиха вздохнула, помолчала, опустив голову, вытерла глаза и продолжала:
— Ну вот, нарядили мы с Фаной Алешу, и повела я его опять к отцу Мефодию. Хорошо, говорит, оставь его у меня, мне с ним побеседовать надо. Ладно, оставила я Алешеньку своего, завтра, думаю, приду, а на другой день пришла, мне и говорят: поехал куда-то бачка с твоим пареньком, а куда — не сказал. Вот и все…
— Как это все? — спросила Аня.
— А все — пропали оба. Фана ходил в уезд, да что толку? Да тут вскоре революция эта самая, Советы пришли, властям уж не до отца Мефодия было, а Алеша — что, мальчонка…
Эта странная робость и покорность старухи Ане была непонятна. Как же так — пропал сын, пропал человек, а они со своим Фаной не предприняли ничего решительного?! Аня подумала о своей матери: если бы случилось что-нибудь с ней, с Аней, Елена Васильевна подняла бы на ноги не только всю саранскую милицию!..
— Надо было в Москву ехать, в розыск подать, — сказала Аня. — Смирновский, говоришь, фамилия была у того попа?
— Смирновский, да, — кивнула Цямкаиха и подняла глаза свои бесцветные на Аню. — Отец Мефодий…
— Ну вот, и нашли бы его живо, афериста.
— Правда, — закивала старуха в каком-то робком согласии, которое всегда почему-то раздражало Аню и сердило («Человек должен быть смелым и гордым», «Человек — это звучит гордо», «В человеке должно быть все прекрасно…» — как это все было понятно и дорого Ане!). — Правда… мошенник, все так говорили… Да и ездил Фана-то в Москву, ездил, как же, при Советах уже ездил, ходил там куда-то, да что толку… — Цямкаиха зашмыгала носом. — Сказали: может, в другую страну убежал и увез мальчика…
Вот как! В другую страну!.. Тогда конечно… И жалко стало Ане старуху, готова была она обнять ее…
— Не угадал мой Фана, обманули его петухи, а теперь я сухой осиной одна осталась, нет у меня ни роду, ни племени… — И она тяжело вздохнула, но глаза были сухие, как будто слезы она уже давно все пролила.
К вечеру, когда раскаленное солнце уже тяжело клонилось за неподвижно стоявшие у околицы ветлы и березы, пришли неожиданные помощницы.
— Где здесь фельдшерица?
Аня сразу узнала этот голос: он раздался в чистой, пахнущей сыростью передней как в бочке. Груша! И когда Груша ступала, то половицы под ней поскрипывали. Была Груша в белом фартуке, высоко повязанном под грудью, в высоких шерстяных носках и калошах.
— Живые? Не заморились?!
А за ней незаметно и осторожно, прикрывая свой живот руками, просунулась в избу и Вера Качанова. Она улыбалась Ане виновато и радостно.
— Здравствуй, Вера Ивановна, — сказала Аня, тоже чему-то радуясь в душе. Да и правда, все выходило не так уж и плохо. Если бы теперь Ане велели переходить от Цямкаихи обратно к Вере, она бы ни за что не согласилась — такая милая, такая добрая старушка!..
— Слышь, Анна-бабай! — громко сказала Груша. — Вера Ивановна! Вот как! А мы-то: Цямкаиха да Андреиха, да еще как-нибудь! Да мало того — похлеще загнем! — Она засмеялась. — Вот как надо говорить друг дружке!
Аня улыбнулась. Непонятно, то ли насмехалась Груша, то ли искренне говорила. Но уж очень у нее было хорошее, ясное лицо.
— Они ученые, дочка, — сказала старуха. — Наших слов не знают.
— Так уж и не знают! Скажи — по-городскому воспитаны, не нам чета.
Тут Вера толкнула Грушу в бок.
— Ладно тебе, хватит.
— Да я так, шутя! — И Груша, весело смеясь, смело и крепко обняла Аню за плечи. — Ты не сердись, фельдшерица, мы ведь люди простые.