— Да что ты, я не сержусь ни капельки.
— А понравилась тебе наша бабка?
— Да, — сказала Аня.
— Заговорила она тебя, наверное? Она у нас такая, Анна-бабай! А я вот люблю с ней покалякать. Правда ведь, бабушка?
— Мне как раз это и хорошо. — Цямкаиха улыбнулась беззубым запавшим ртом.
Тут по улице застучали колеса, и Аня увидела, как вдруг переменилось лицо Груши. Что это с ней? И она тоже посмотрела в окно. По улице катилась легкая тележка, в высоком кузове сидел молодой мужчина в выгоревшей до белизны гимнастерке.
— Кто это?
Груша промолчала. Она сделала вид, что ничего не слышит и никого не видит.
— Где? — сказала Цямкаиха и, сощурясь, поглядела в окошко. — А, Володька-герой!
А Вера добавила:
— Это наш председатель колхоза.
Когда тележка проехала, Груша прежним решительным голосом распорядилась:
— Ну, чего расселись, как на празднике? Давай, Анна-бабай, говори, куда все твои кадушки и корыта убирать, здесь ведь больница у тебя будет. Или ты не знаешь?
— Не больница, а медпункт, — поправила Аня.
— Ну медпункт, ей не все ли равно! И в медпункте нужно чистоту держать, а у тебя в сенях да и в той половине свалка настоящая. Куда велишь все это выкинуть?
Цямкаиха стояла перед Грушей растерянная, оглушенная. Выкинуть ступы и кадушки?! Как же это можно? Да как же ей без них? Всю жизнь они были ей надобны, всю жизнь под рукой были все эти корыта и бочонки, лари, вальки, рубели, и вдруг — убрать, выкинуть?! Это как-то не укладывалось в сознании старухи. Хотя и знала Цямкаиха, чуяла сердцем, что все это ей уже не понадобится, не сможет она уже сама ни проса, ни пшена на блины потолочь, ни огурцов засолить, ни капусты наквасить на зиму, да мало ли… — она и сама не знала, на какое чудо надеялась. Конечно, эта медичка Аня — хоть и чужой человек, но вот ведь будет жить у нее в доме, как внучка, можно сказать, будет жить, не понадобится ли ей? Цямкаиха беспомощно оглянулась, поискала глазами Аню, но та уже старательно терла стекло в раме, и весь вид ее говорил старухе, что не нужно внучке все это богатство. И она опустила голову и вздохнула кротко.
— Ну, куда убирать-то барахло это, Анна-бабай? — наступала Груша.
— Я их накрыла…
— Кого накрыла? — спросила Груша.
— Да все в уголок сложила и накрыла ватолой, никому не помешает…
— Ох, Цямка ты Цямка! — засмеялась Груша. — Да кому ты все это старье и хранишь? Для кого?
И старуху вдруг осенила ясная и трезвая мысль: ведь ей и в самом деле не для кого беречь все свое добро! Вот оно что! Никому на свете не нужны и никогда больше во веки веков не понадобятся людям ее ступы и кадушки, корыта и лари, которые делал ее муж Фана! Никому на свете!..
А Груша между тем распоряжалась. Она повела Цямкаиху туда, на другую половину, где в угол были стасканы все эти вещи и кое-как прикрыты старой ватолой, и опять засмеялась своим веселым, молодым смехом.
— Ну, и над этой рухлядью горевать? — сказала она, откинув ватолу. — Был бы еще у тебя, Анна-бабай, род-племя, тогда бы туда-сюда, а то ведь сама говоришь — сухая осина!
Старуха опять кротко вздохнула, словно всхлипнула, отвернулась и тихо сказала:
— Ладно уж, как знаете…
— Ну вот, другое дело. Вынесем во двор, на солнышке просохнет и зимой знаешь как хорошо загорится — на неделю хватит топить.
Груша подхватила ступу — а в ней пудов пять, верно, было, понесла ее вон, да чуть косяки не посшибала в дверях, потом с крыльца бросила вниз, и ступа покатилась, мелькая трещиной и подминая крапиву и лебеду, с тупым стуком натолкнулась на заросшую травой дровосеку и остановилась.
— Вот так-то!
За Грушей Вера и Аня понесли из избы остальное.
Когда все было вынесено, когда все углы опустели, задняя изба с большой печкой стала еще неуютнее. Цямкаиха стояла посреди раздавшейся просторной комнаты и тихо плакала.
Глава третья
Уцелевшие фронтовики возвращались домой все лето, и потому в Урани чуть ли не каждый день был праздник. И даже в тех домах, где некого было ждать с войны, еще теплилась надежда на чудо: а вдруг придет?!
Но почему-то не спешили фронтовики домой. Совсем не так, как ушли на фронт. Туда — гуртом, а оттуда — по одному. Туда — по длинному алфавитному списку, а оттуда…
Когда шла война, когда все делали по дому и в колхозе одни только бабы да ребятишки, отсутствие мужских рук не так заметно было, как теперь. Да и такие дела, которые были не под силу бабам, вылезли сейчас вдруг на первое место: обветшалые, дырявые крыши, развалившиеся хлева, колхозные фермы и амбары, где все надо ремонтировать, строить заново. И вот столько такой неотложной работы оказалось в это первое мирное лето, что если бы у людей было не по две руки, а по четыре, и тех бы не хватило.