— Так, милушка, так, по справедливости…
Захарыч не вникал в эту стариковскую беседу: пускай судачат, пускай утешаются надеждами, потому что больше пока нечем…
Он еще раз взглянул на пустой порядковый номер в «книге военно-учетного стола» и хотел уже убрать ее в ящик, как услышал на улице необычно твердые и решительные шаги — так ходят только солдаты. Захарыч насторожился Шаги приближались к сельсовету: это ясно слышалось в тишине, потому что и старики на крыльце замолчали.
— Здравия желаю, товарищи гвардии деды! — раздался веселый шутливый голос.
Захарыч поспешно схватил костыли и одним махом переметнулся к окошку: таким знакомым, таким родным показался ему этот голос!
Перед стариками стоял, нарочито выпятив грудь в сияющих на солнце медалях, совсем, однако, незнакомый, вроде как и по ошибке забредший в Урань фронтовик — ни у кого из ураньских мужиков не было такой рыжей окладистой бороды. Старики тоже не узнавали его. Захарыч из окна видел, как дед Туча даже привстал, вглядываясь в рыжебородое лицо солдата, а тот вдруг громко, радостно засмеялся.
— Что, дед, не узнал?
— Не признаю, милушка…
— Ха-ха-ха!.. — засмеялся солдат, взбегая на крыльцо.
Захарыч половчее подобрал костыли и повернулся к двери — сапоги рыжебородого стучали уже в сенях. Дверь решительно распахнулась. На пороге выросла плотная коренастая фигура, медали на груди поблескивали, лукаво и весело поблескивали удивительно знакомые глаза.
— Товарищ старший писарь!.. — нарочито хмурясь, чтобы не рассмеяться, рапортовал солдат, встав по стойке смирно. — Гвардии рядовой Пивкин…
— Мишка! — вскрикнул Захарыч, узнавая наконец-то в бородаче друга своего Мишку Пивкина, но как будто бы еще и не веря, не совсем доверяя глазам своим.
— Так точно! — сказал бородач. — Пивкин Михаил Семенович прибыл для прохождения дальнейшей… — и не выдержал сам, запнулся, шагнул навстречу Захарычу, у которого уже валились из-под рук забытые на миг костыли. — Костя!..
— Мишка, черт ты бородатый!..
Они обнялись. У обоих на глазах блестели слезы.
— Ну, совсем? Подчистую?
— Совсем! А ты?..
— Да я-то ладно, ты-то как? Целый?
— Костя!..
— Ах ты, черт бородатый! Да хоть бы написал!..
— Три месяца на ремонте был, чего уж тут писать. Садись-ка давай. — Пивкин хотел было помочь Захарычу, но тот ловко, привычно подскочил на одной ноге к столу и сел боком, сдвинув в сторону бумаги.
Они закурили Михайловых армейских сигарет, смотрели, улыбаясь, друг на друга, будто выискивали, кто как изменился. Они вместе ушли из Урани, стояли в запасном полку под Казанью всю лютую осень сорок первого, потом в одном эшелоне отправились на фронт, воевали на Брянском направлении, потом прошли Донбасс, снежный и холодный, вовсе не похожий на тот теплый шахтерский край, какой рисовался им когда-то, потом отступали под Ростов, где чуть оба не утонули в ледяном Дону, а потом была Кубань. «Голубая линия», раскисшая от весеннего тепла степь… Михаил сначала был стрелком, потом в полковой разведке, а Костя после Ростова попал в штаб, в старшие писари, и они частенько виделись, но вот осенью сорок третьего, под Запорожьем, пути их разошлись: Костя «поехал» по госпиталям, где в конце концов ему ампутировали ногу, а Михаил пошел вперед и дошел до Берлина…
— И ведь когда! Тридцатого апреля! — с каким-то горьким изумлением рассказывал Михаил, поднимая правой рукой безжизненно висевшую левую руку. — Второго мая людям праздник, Берлин взяли, а мне, понимаешь, собираются руку оттяпать. И такая, знаешь, обида! И вот не дал! — Михаил засмеялся. — Ну да это ладно, — оборвал он сам себя. — Ты-то здесь как?
— Да вот видишь — старший писарь, — невесело усмехнулся Захарыч. — Давай тебя запишу в мирное население, а то уж третий день пополнения не поступает.
— Завтра запишешь, ладно, никуда не денусь, пойдем-ка теперь со мной, а, Костя?
— Ну, пойдем, по пути все равно. Да ты что, уж не боишься ли чего? — шутливо спросил Захарыч.
— Да мало ли, — сказал Михаил. — А вдруг с бородой не признают, ну, а тут сама власть подтвердит! — Пивкин опять весело захохотал, обнимая за плечи Захарыча.
Когда они вышли на крыльцо, то дед Туча, стоявший у порога как часовой, вдруг загородил дорогу.
— Милушка, — сказал он дрожащим голосом, — ты уж прости старика, никак тебя не признаю: наш ли ты будешь?
— Наш, а то чей, — отвечал Пивкин, улыбаясь и поглаживая бороду. — Не узнал, дед, Мишку Пивкина?