— Захарыч, а цветет ведь травка-то! — воскликнул Михаил, выдергивая травинку. — Гляди, Захарыч!
— Цветет, — сказал Захарыч, разглядывая маленький, с маковое зернышко, голубенький цветочек. — Ей как раз время цвести.
— Эх, мать честная! Травка-муравка!.. — И Пивкин одним махом сбросил сапог, потом другой, нетерпеливо размотал заношенные, почерневшие портянки и, стоя большими, растоптанными белыми ступнями на траве, блаженно улыбался.
Захарыч, повиснув на костылях, давился безудержным смехом.
— Эх, Костя! Не по траве будто иду, а по бархату! Мать честная! Да ты потрогай, эх! — И Пивкин упал на траву, раскинул руки. — Костя, а небо-то…
На них уже отовсюду смотрели люди: из окошек, из-за прясел, из ворот высовывались бабы в изумлении, ребятишки уже поодаль сбились кучкой, а тетка Алда, шедшая на колодец, бросила ведра и стала быстро креститься.
— Народ весь перепугал, — смеясь, сказал Захарыч. — Вставай, слышь.
— До чего хорошо-то, Костя!..
— Вот и лежи у себя на усадьбе сколько влезет, а то всю улицу занял.
— И то правда, — сказал Пивкин, поднимаясь. — Совсем обалдел!.. — Он опять закинул на плечо скатку, подхватил вещмешок, сапоги и так пошел босой, и Захарыч, поглядев на него со стороны, опять не удержал смеха.
— Смейся, смейся! — сказал Пивкин. — Я об этой минуте в самом Берлине, может, мечтал… Тетка Алда, здорово! — крикнул Пивкин.
Алда, перестав креститься, стояла с разинутым ртом — она не узнавала Михаила, да и борода, видно, сильно смутила ее.
— Видишь, — сказал Захарыч, — она приняла тебя за попа.
Но чем ближе было до дома, тем все серьезнее и как-то беспокойнее делался Михаил. Он уже не шутил, не озирался по сторонам, и Захарыч видел, как набухли влагой голубые глаза Михаила.
— Вроде как здесь… — прошептал едва слышно Михаил, останавливаясь наискосок от своего дома.
— Здесь, верно, — подтвердил Захарыч. — Чего встал-то, иди.
Но Михаил как будто прирос к земле и не мог сделать тех последних своих шагов, которые отделяли его от родного порога. Никто его не встречал — ни в доме, ни возле дома во дворе, ни в огороде никого не было видно, и только в тени под завалинкой лежал большой, старый кобель и подозрительно, не спуская грозных желтых глаз, смотрел на Пивкина.
— Буян, — сказал Михаил.
Кобель стукнул хвостом и насторожился.
— Буян, — громче повторил Михаил, словно уверившись, что не ошибся.
Собака медленно поднялась на лапы и боком, словно увлекаемая какой-то неведомой силой, косолапо двинулась к Михаилу, поскуливая, поджимая хвост и вроде бы упираясь даже, но неведомая, непонятная ей сила влекла ее к этому странному, страшному человеку.
— Бу-ян! — крикнул наконец-то своим голосом Пивкин. Пес на мгновение остановился, потом вдруг хрипло, утробно рыкнул, подскочил и огромным прыжком бросился к Михаилу на грудь.
— Узнал, узнал, Буянко! — шептал со слезами на глазах Пивкин и обнимал визжавшего, прыгающего пса. — Узнал!..
А по улице уже бежала Матя. Буян первым учуял ее и, бросив Михаила, полетел навстречу хозяйке, точно что-то хотел сообщить ей. Тут и сам Михаил увидел ее — Матя, жена!.. Запыхалась, платок сбился, глаза, полные радостных слез и тревоги, ничего не видят, кроме какого-то странно чужого и до спазмы родного лица. Упала к нему на грудь как подкошенная, затряслась в плаче, а руки несмело скользили по железкам медалей, натыкались на погоны, на пуговицы.