Она и не заметила, когда Васька выбрался из картошки. Он увидел бледную, с трясущимися губами Пашу, засмеялся и стал ее дразнить трусихой.
— Вот… вот скажу папке, он тебе задаст, — слабо, с плачем, отбивалась Паша.
Так оно и вышло. Дома Паша со слезами на глазах все рассказала отцу: и как Васька полез, и как ехал председатель Прохор, глядя на сына испуганными, злыми глазами, схватил Ваську за ухо и, задирая ему накосо голову, вытягивая охватившую огнем больную от чирья шею, прошептал:
— Я т-тебе, сукин сын!.. Ты знаешь, что за это бывает?
Конечно, Васька не знал, что за это бывает, однако было так больно, что он громко и пронзительно завыл:
— Больше не буду, больше не буду-у!..
— Смотри у меня!
Но не пропадать же картошке? — и утром, когда еще ребята спали, Фекла тихо сказала Прохору, вернувшемуся с ночного дежурства на ферме (Прохор был сторожем):
— Сварить, что ли?
Прохор покряхтел, зачем-то поглядел в окно, в ранний ясный свет, и проворчал:
— Да уж что делать…
Он даже взял лопату, старую корзину-наборыш и долго ходил по своей усадьбе возле картошки, чтобы люди увидели его, а главное — чтобы увидела соседка Иваниха, баба дотошная и на язык злая — мало ли ребятишки чего скажут на улице. И правда, Иваниха скоро показалась на своем огороде — дергала лук, и Прохор, скосив глаза, заметил, что она, приставив козырьком ладонь, долго глядела в его сторону. «Ну вот, теперь и ладно», — с облегчением подумал он, делая вид, что роет картошку. Он и правда подрыл одно гнездо, но уж больно еще мелкая оказалась картошка — как горох. Дождика бы, хорошего дождика!.. Сухая песчаная земля сыпалась сквозь пальцы как прах. Потом Прохор начал выдергивать из борозд лебеду и осот, потом поправлял прясло и так за делами забыл о картошке и думал уже о том, как сегодня пойдет опять в лес драть корье (у него была присмотрена хорошая старая ольха), подсчитывал в уме, сколько осенью получит в лесхозе денег, и хватит ли их, чтобы рассчитаться с налогом, и выкроится ли Пашке на пальтуху. Подсчеты получались хорошие, и у Прохора, когда за ним прибежала Пашка, было уже легко и радостно на душе. Такой он и пришел в избу и весело, со своим «ай да ну!» говорил с медичкой. И только когда Фекла стукнула миску с картошкой на стол, Прохор вздрогнул и побледнел. Да и сама Фекла тоже оторопела — вспомнила, какая это картошка. «Ну да ведь на картошке не написано», — внушал себе Прохор, однако сердце билось беспокойно, а глаза не знали куда деться. Да еще медичка записывать стала в своей тетрадке!.. — хоть сквозь землю проваливайся…
Но ничего этого Аня не знала. Она многого еще не знала, и поэтому жизнь Урани, жизнь ураньцев представлялась ей такой же, какой она сама жила: простой, ясной и с неминуемым счастьем в недалеком будущем. Тем более что больных, серьезно больных, она не обнаруживала, И только одно огорчало ее: полы в домах грязны, моются редко, кислый, застойный воздух, из-за маленьких и тусклых окошек в избах стоит вязкий сумрак. А мух! Батюшки, сколько мух!.. Но хозяевам как будто так и надо. И если Аня пыталась говорить об этом, то встречала самое искреннее непонимание, а Иваниха — та вроде бы и обиделась, точно Аня посягала на жизнь ее родственников.