— Век с ними живем, да ничего, а тут помешали!..
Аня пыталась терпеливо объяснять, что мухи — разносчики всяких болезней, но видела, что слова ее встречают с каким-то затаенным недоверием.
— Вот ты говоришь, бабушка, что пятеро у тебя было детей, да трое померли. Ведь от того, может, и померли, что какая-нибудь болезнь была. Дизентерия, например.
— Бог прибрал, — с ледяной неприступностью обронила Иваниха, крестясь в угол, где темнели за занавесочкой две иконы.
Но что на это могла сказать Аня? Что возразить? Если только приводить в пример Нефедкиных, в избе которых так чисто, светло и нет мух?
Но Иваниха при этом только фыркнула и сделала такую презрительно-злую гримасу, что Аня растерялась.
— Да что им не жить! — громким, визгливым голосом выкрикнула она. — Много ли он, Прошка, на войне-то побыл? Только туда съездил да обратно прикатил через три месяца, вот и вся ему война, вот и живут в свое удовольствие! — И добавила с каким-то значением, косо взглянув на Аню: — Ты уж нас, вдов одиноких, не кори Нефедкиным, знаем мы эту кротовую породу — глаза-то завидущие, руки загребущие, ничего не пропустит, знаем!..
А через два дома глухой дед Митрей, принявший Аню за какого-то начальника, жаловался на Иваниху:
— Ты бы к ней приняла меры, товарищ хороший, ведь что же это такое: пускает свою козу куда ни попадя, всю капусту у меня поглодала окаянная животина, прямо спасу нет!..
Аня кричала ему в заросшее белыми волосами ухо:
— Дедушка, я фельдшер, понимаешь? Если у тебя что болит, ты приходи в медпункт…
Дед доверчиво таращился светлыми водянистыми глазками и кивал согласно.
Но многие дома были закрыты: в дверное кольцо была вставлена палочка, и это говорило, что хозяева на работе.
Солнце поднялось уже высоко, белые облака словно застыли в небе, и от зноя не было, кажется, нигде спасения. У Ани уже разболелась голова, и, подходя к домику, стоявшему в глубине от порядка, почти на задах усадебных участков, она решила, что на сегодня, пожалуй, тут и закончит.
Аня поднялась на ступеньку крыльца (палочки в дверях не было) и постучала. Теперь она это делала смелее и решительнее, и потому стук получился особенно звонкий, требовательный. Но никто не ответил. Она постучала еще. Опять тишина. И уж хотела уходить, как откуда-то из глубины дома, будто из-под земли, послышалось:
— Кто там?
— Откройте, — сказала Аня.
— А кому? — Теперь голос был ближе.
— Откройте, не съем! — нетерпеливо ответила Аня.
Звякнула накладка. Дверь медленно отворилась. Аня увидела черный глаз, взгляд, холодный и цепкий, скользнул по ней.
— Кого надо?
Аня где-то видела и эти глаза, это узкое, желтое лицо, но не вспомнила сразу.
— Кого так боитесь?
— Я не боюсь, а покоя от вас нет… — И буркнула, распахнув дверь: — Чего надо-то?
— Пришла посмотреть, как живете, — ответила Аня.
— А что меня смотреть, живу и живу. А ты кто будешь, чтобы смотреть?
— Я — фельдшер…
Старуха пристально и недобро уставилась на Аню.
— А фельдшера я не звала, слава те господи, пока обхожусь…
— Нет, я просто так, — простодушно и весело сказала Аня. — У меня сегодня профилактический обход, вот я и хожу по селу, знакомлюсь.
Старуха промолчала.
— Одни живете?
Опять не ответила, будто не слышала Аню. Подошла к окошку и сняла плотную занавеску, и в избу с улицы вошел свет.
А кто бы только видел, сколько здесь икон! Начиная с потолка и до лавок — иконы, иконы, иконы… Метровая доска с Иисусом Христом была прямо на углу. И казалось, будто Иисус прибит гвоздями не к деревянному кресту, как обычно рисуют, а прямо к стене.
— У вас вон сколько жителей! — удивилась Аня и присела к столу.
Старуха сверкнула своими черными глазками, тяжело вздохнула.
— На все божья воля, — ответила она. — Было время, я тоже жила…
— Это когда?
— Когда не жила, а жила…
Старуха закрыла глаза, как делают очень уставшие люди. Конечно, она вспомнила, где видела эту девушку, — у Верки Качановой.
И Аня тоже вспомнила — это была Парасковья, та самая Парасковья! «Сколько же ей лет? — подумала Аня. — Лет шестьдесят…» И она вдруг как-то глубоко поняла всю скрытую таинственную тяжесть ее жизни, ее долгих лет и, как тогда, у Веры Качановой, даже оробела при виде Парасковьи, так непохожей на всех тех жителей Урани, которых она уже повидала.