Но не только Аня, многие из ураньцев, даже старики, не ведали всех путей Парасковьи, хотя и знали ее еще девочкой. Отец ее был крепким, зажиточным хозяином, держал лавку, занимался извозом, во всем помогали ему и сыновья — их было у него пятеро, а Парасковья — единственная и последняя дочь, потому и самая любимая.
И в любовь эту вкладывались отцом и матерью страстные, фанатические надежды увидеть свое «золотко Парашеньку» в счастливом замужестве за неким князем, по крайней мере за полковником либо за молодым, удачливым купцом. Да и сама Параша, девушка красивая и властная, мечтала о не меньшем и верила, что так оно и будет. Она уже видела себя хозяйкой богатого дома, она слышала уже и свой голос, который строго раздавался в том воображаемом доме. И никто ей не перечит, никто поперек дороги не смеет встать.
Как мечталось, как хотелось Парасковье этого счастья!.. Но шли годы, стала она и невестой, да только не приходил такой жених, не приходил. Вот уже и двадцать лет исполнилось. Сватались к ней деревенские парни, из богатых семей сватались, но гордо и пренебрежительно отвергала она их. А того, желанного, все не было — «бог не давал». И возненавидела она этот белый свет, так жестоко обманувший ее. Возненавидела людей, возненавидела близких своих, и только молитвы успокаивали ее ожесточившееся сердце.
И вот поехали они однажды с отцом в Успенский монастырь на молебен, да удостоилась Параша беседы с самой игуменьей. О чем уж они беседовали — один бог знает, но пожелала Параша остаться в монастыре. И осталась, и двенадцать лет проходила в «невестах Христовых». А тут революция случилась, монастырь закрылся, и вернулась Парасковья в Урань. Отца уже не было в живых, старший брат погиб на германском фронте, другие разбрелись-разъехались, и остались они с матерью одни. Но церковь, эта обитель Христова, еще жила, еще малиновый звон колоколов созывал «сирых и темных» на заутрени. И за строгость, за истовость, за ревность вере выбрали Парасковью церковным «старостой» — случай по тому времени исключительный (не было в Урани на этом посту женщины), но ведь и Парасковья была человеком исключительным, — уж она-то сама знала это лучше других!.. Ну, а потом… потом… Нет, лучше и не вспоминать, сердце так и заходится от бессильного гнева. Эти синеблузники, эти чада антихристовы надругались над храмом божьим, надсмеялись и над ней, Парасковьей, горлопаня частушки похабные про «старостиху-попадьиху», выставляя ее в своих диких постановках. Но страшно, страшно уязвило Парасковью даже не это, а то, что никто, никто из «сирых и темных», кого она всю жизнь свою приводила в «стадо Христово», никто из них не подал голос в ее защиту. Да что говорить о них, об этих безвольных и слабых людишках!.. Ведь даже когда эта молодая гогочущая орда под гармошку стаскивала веревками крест с храма, даже тогда никто из верующих не поднял руки, не остановил, не пригрозил карой господней. О, как хотелось Парасковье, как истово молила она Господа своего, чтобы покарал, чтобы обнаружил себя и пробудил в этих овечьих сердцах прежнюю веру в себя!.. Но не дошла ее молитва к нему, не покарал… И осталась Парасковья совсем одна. Только вот началась война, вспомнили о ней старухи да бабы, потянулись по сумеркам к ее одинокому домику: «Погадай на Ваню мово, Парасковьюшка…»; «Помяни в молитве своей Петеньку, Парасковьюшка…» Вспомнили!.. Гневаясь и торжествуя, смиряя досаду и лелея затухшую было надежду, Парасковья бросала покры и поминала в молитвах, кого просили, не забывая напомнить заблудшим, что все в воле, божьей.
Но сама себя она уже ловила на каком-то странном и неясном чувстве, что слова молитв не пробуждают в ее сердце былого жара, а они, «сирые», говоря о боге и обращаясь к нему, думают вовсе не о нем, спасителе, а о своих Ванях и Петеньках…
Но ничего этого Аня не знала. Она многого еще не знала, и потому то, что ей было непонятно, легко и просто объяснялось для нее обыкновенным деревенским невежеством. Однако для того она и здесь, чтобы не только лечить тело, но и просвещать, нести людям свет знаний — это ее долг, это ее святая обязанность, в этом и смысл ее жизни.
— Как у вас со здоровьем? — спросила она молчавшую Парасковью. — Не болеете?
Парасковья посмотрела на нее холодно и бесстрастно.