— Здорова я или нет, — сказала она, — это дело спасителя. — И, оборотясь в угол, к лампадке, перекрестилась.
Аня улыбнулась.
— Боюсь, спаситель не подаст и воды, когда заболеете.
— К тебе лечиться не пойду.
— Ну, а это дело ваше. Пойдете — не пойдете… Только вот я о чем хотела сказать. Сами себя вы лечить можете чем угодно, но других — не стоит.
— Это как так?
— А так. Рассказывают, будто вы наварами разных трав пользуете… Так ли это?
— Не твое дело, чем пользую.
— Нет, это мое дело. Это дело как раз мое, и предупреждаю…
Лицо у Парасковьи побледнело, тонкие губы задрожали.
— Знаешь что… Уходи-ко отсюда подобру, уходи, ради Христа!..
— Ну что ж, я уйду. — И Аня встала. — Но знайте, я вас предупредила.
Она была горда тем, что сказала это твердо и строго, и когда шла по улице, то чувствовала себя смелой хозяйкой в большом селе с таким чудным названием — Урань!..
Глава пятая
Нефедкин Васька так и не пришел лечить свой фурункул на шее. Однако Аню уже не мучило неведение, ей уже не мерещился в каждом доме больной, нуждающийся в ее помощи, но Цямкаиха права: трясущиеся от страха, что «медичка будет резать» или делать уколы, люди привыкли обходиться без медпункта, привыкли перемогать болезни, лечиться сами — травами, малиной, баней. Кроме того, особенно-то и болеть недосуг нынче — сенокос еще в полном разгаре, а уже начинается, как сказала Цямкаиха, уборка хлеба.
— А покрепче кого прижмет, так сразу дорожку найдут к тебе, — заявила она, чем и вовсе успокоила Аню.
— Забыла тебе сказать, Анна-бабай, я ведь вчера у Парасковьи была, познакомились.
— Ну-у!.. — весело удивилась Цямкаиха.
— Строгая старуха, едва в дом пустила.
— Так, так, — согласно кивнула Цямкаиха. — Я давно ее знаю.
— А что, в колхозе она не работает?
— Ни дня не работала. Да и чего ей колхоз? У нее денег поболе нашего.
— Да откуда же?
— Хе-хе, откуда… То ворожит, то еще чего, да и травки опять же лекарственные. И не только у нас в Урани. Она туда-сюда ездит, не сидит на месте, когда ей работать? Хе-хе… В Москве, говорят, не один раз бывала.
— Да зачем?
— Кто его знает, всякое говорят. — И, помолчав, добавила уклончиво: — Церковь, говорят, открывать надумала, вот и хлопочет…
И непонятно было Анне, то ли Цямкаиха осуждает Парасковью, то ли одобряет в душе эти хлопоты. Впрочем, Аня ни минуты не сомневалась, что Парасковья со всеми своими гаданиями и хлопотами — дело прошлое, «историческое», пережиток, не стоящий серьезного внимания. То чувство торжества, которое она испытывала вчера, приятно волновало ее и нынче, и Аня собралась, поскольку никто не приходил в медпункт, писать письмо матери: как хорошо устроилась, как живет, какая хорошая и добрая у нее хозяйка. Впервые за эти дни Аня думала о матери с какой-то нежной жалостью: как она там одна? Как она скучает, как волнуется, бедная!.. Да еще этот сегодняшний сон об отце. Какой странный сон!.. Будто бы отец обнял ее, и они с ним, обнявшись, полетели. «Папа, да ты ведь убит!» — говорит Аня, а он только смеется и еще крепче обнимает ее. И вот теперь, уже днем, это сладкое и жуткое чувство полета в объятиях отца не отпускает ее, и робкий вопрос — «мама, нет ли вестей каких о папе?» — пишет она неверной, задрожавшей рукой.
И все-таки Аня дождалась своего первого «пациента»! Где-то уже близко к полудню, когда солнечный зной сморил все живое на улице и только сухой стрекот кузнечиков раздавался под окнами, возле медпункта вдруг остановилась председательская высокая тележка (Аня уже знала ее), а скоро вошли двое: пожилой мужчина с загорелым широким лицом, тронутым оспой, подталкивал к Ане высокого, с чумазым лицом парня с замотанной грязной тряпкой кистью левой руки.
— Вот, понимаешь, товарищ фельдшер, — стал объяснять пожилой мужчина, — привез тебе пациента, лечи давай скорее!..
Пока Аня разматывала тряпку и промывала грязную, мазутную, в свежей крови вздрагивающую ладонь, на которой обнаружилась глубокая рваная рана, которая опять начала сильно кровоточить, мужчина, вытирая платком запотевшее лицо, рассказывал, как вот этот «олух царя небесного» налаживал молотилку и попал рукой в решета.
— Ведь сколько раз говорил было: Семка, осторожней! Так вот нет — залез!..
А парень только виновато, болезненно улыбался.
Аня промыла рану марганцевым раствором, наложила три шва.
— Ты ведь митинг мог сорвать, дурья твоя башка, — продолжал незлобиво ворчать мужчина, глядя, как орудует Аня над раной, и отмечая про себя, что молодая медичка хоть и волнуется, но работает хорошо.