Вопрос был неожиданный, и на току установилась такая тишина, что стал слышен неподалеку тонкий, чистый голосок жаворонка.
— Ну, никто не знает? — спросил Лепендин с кривой, иронической ухмылкой.
Послышался глухой шумок в людях, но слов нельзя было разобрать.
— Я думаю, товарищ Лепендин, — строго сказал Аверяскин, делая шаг вперед, поближе к Щетихину, — я думаю, что митинг сегодняшний — это не место для загадок. — И покосился на Щетихина.
— Хлеб, хлеб это!.. — послышался несмелый бабий голос.
— Правильно, Ульяна, говоришь, — сказал Лепендин, — это хлеб, который мы едим все. Хлеб из лебеды, потому что другого хлеба у нас пока нет. Но он будет, товарищи! — крикнул вдруг председатель, и лицо у него побагровело, жилы на шее набухли. — Народ-победитель достоин другого хлеба! Это точно! Фашисты вынудили нас воевать с оружием в руках, и мы научились и разбили их в пух и прах, а работать на мирном поле мы и сами умеем и кого хочешь можем научить. И я хочу сказать, товарищи, что теперь все в наших руках. Погода пока стоит благоприятная, правление по справедливости распределило по бригадам всю наличную тягловую силу и инвентарь, так что давайте поработаем от всей души и уберем урожай, чтобы было из чего печь настоящий хлеб. Вот и все я сказал, товарищи. — И он, повернувшись на здоровой ноге, захромал в тень, к молотилке.
Сатин для порядка поспрашивал, не желает ли еще кто слово сказать, но мужики и бабы уже не слушали его, шумели между собой, поднимались, отряхивались.
И Сатин крикнул:
— Тогда, товарищи мужики и бабы и вы, наши дети, приступаем к ударной работе!
И через минуту трактор уже стрелял в жаркое небо синим дымком, длинный и широкий привод от трактора к молотилке побежал со свистом и хлопками, молотилка загудела, задрожала, и Сатин, уже утвердившийся на площадке задавальщиком, подхватил первый сноп и с криком «Ура!» сунул его в барабан.
Доярки, оказавшиеся на току без дела, сбились в кучку, и даже Груша отчего-то молчала.
Работа на току налаживалась, все меньше было суеты, и вот уже Лепендин крикнул Сатину:
— Эй, Иван Иванович! Поеду и погляжу, как там на Гибаловском скирдуют?
— Давай! — весело отозвался со своей площадки Сатин.
Лепендин, проходя к тележке, издали поглядел на девушек и вроде бы что-то хотел сказать, даже приостановился на миг, но только поднял руку: привет, мол.
И когда он уехал, Груша сказала:
— Ну что, девки, пошли…
Уже на улице догнал их на мотоцикле Щетихин.
— Кого подвезти, девушки? — громко сказал он, не заглушая трещавшего мотора.
— Давай меня! — крикнула Груша.
— Садись!
— Ладно уж, посади вон Лизу, а то боюсь, как бы твоя тарахтелка не развалилась, пешком придется ходить.
Лиза, зардевшись и потупившись, села позади Щетихина. И только синий дымок да пыль поднялись за ними.
Аня спросила, кто он такой, этот Щетихин? Оказалось, районный комсомольский секретарь.
Глава шестая
Все чаще и чаще раздавались на темных, вечерних улицах Урани звуки гармошек и песен. Никакая дневная усталость не могла удержать ребят и девушек по вечерам дома. Да что — дома, когда в конце августа такие звезды в небе, такие теплые туманы по низинам!..
Да что говорить про молодежь! Даже и старикам по таким вечерам не сидится дома, устраиваются под окошками на завалинках, сидят, судачат о житье-бытье своем, а как пройдет по улице молодая ватага, с гармошкой, с пляской, со смехом, старикам опять есть разговор: кто, да что, да с кем.
— А слышь-ко, Ульяна, сказывали, будто фельдшерица к нам приехала, правда-нет?
— Да вроде приехала, у Цямки вроде бы квартирует, сама-то не была, а говорят бабы…
— А чего еще-то говорят?
— Да чего говорят — всяко болтают, а сама-то я не была, не скажу, врать не буду.
— А я-то, девки, слышала, Семке-то Кержаеву руку повредило, так эта фельдшерица ну до того ловко завязала да чем-то помазала, Семка на третий день на гармошке играл.
— На Семке как на собаке все заживает!..
Но вот идет по улице другая ватага, и бабы на завалинке умолкают, вслушиваются в голоса, гадают, кто идет да с кем. А куда идет молодежь — это каждому ведомо: в Урани на всех улицах есть свой «пятачок», а на Советской, на самой долгой, и не один — в верхнем конце, потом у сельсовета, а самый шумный, пожалуй, в нижнем конце, и это место даже название свое имеет — Курмыж. И на любом «пятачке» своя прелесть, своя красота. На любом «пятачке» свои шутники и свои драчуны.