— Слышь-ко, Ульяна, пошто бабка-то Марфа померла?
— Да пошто люди помирают, потому и она померла.
— Ну-у!.. Да она и не так еще стара была, шестьдесят ей едва ли сполнилось…
— И шестьдесят — не молоденькая.
— А тут говорили, будто фельшарица-то новенькая не тот укол сделала, вот Марфа и померла.
— Кто его знает…
— В прошлом-то годе, летось, помнишь? — как Марфа получила похоронку на Мишку-то, тоже вроде запомирала, да ничего, отлежалась.
— Кто его знает, Фима, да только без здоровья-то и царь нищий…
И опять умолкли Ульяна с Фимой, соседки, прислушались: по дороге кто-то шел медленно, белело платье, невнятный говор, смешок. И тихо бренькнула гитара.
И по этому звуку гитары Фима, старушка живая и проворная, узнала, кто шел по дороге.
— Учителка приехала, слышь? — зашептала она в ухо Ульяне.
— Скоро в школу ребятишкам, как же… — отвечала Ульяна тоже шепотом.
— Да с кем это она идет-то? Вроде бы мужик какой по голосу-то?
— Тетеря ты глухая, — смеется Ульяна. — Да то Груша Пивкина!.. Слышишь голосок-то?!
— Она, она, правда, — соглашается Фимка.
Верно угадала Фима: учительница Валентина Ивановна вернулась из своего трудового отпуска даже на несколько дней раньше и вот теперь шла с подругой Грушей Пивкиной по темной улице в сторону Курмыжа.
Груше было невдомек, отчего Валя приехала раньше срока, и пока та говорила, где была да что видела за свой отпуск, Груше не терпелось сказать и свои новости. Впрочем, новость у Груши, о которой она ни с кем из своих не могла поделиться, была одна: Володька Лепендин, председатель колхоза, Володька-герой женился на сенгеляйской девушке, а она, Груша…
— Ох, Валя, чего мне делать-то? Не идет он у меня из головы ни днем, ни ночью, зараза такой!..
И потому, что все свои печали Груша не могла таить и рассказывала о них, и рассказывала всегда как бы смеясь, пошучивая над собой, потому все ее огорчения не казались ее подругам тяжкими и серьезными. Вот и теперь это Грушино горе Валя не могла воспринять серьезно, не говоря о том, чтобы сравнить со своим тайным волнением о Семке Кержаеве, ради которого она и приехала раньше срока.
— Да ты, наверное, видела, — рассказывала Груша, — на почте в Сенгеляях работала, белобрысенькая такая, с кошачьим личиком…
Валя молчала, пощипывая струны на гитаре. Впрочем, Груша и не ждала ответов, от одного того, что она все наконец-то выговаривает, ей делалось легче.
— И чего этот хромоногий нашел в ней?!
— Кто — хромоногий?
— Да Володька, кто еще! — в сердцах сказала Груша и засмеялась.
Валя собралась с духом и спросила:
— А кто сейчас на Курмыже в гармошку играет?
— Колька Максимихин пиликает.
— А… — сказала Валя и осеклась, захватывая в горсть струны.
— Чего — а? — спросила Груша. — Семка, что ли? — и захохотала на всю улицу.
— Да ну, при чем тут Семка… — с капризным пренебрежением сказала Валя. — Так просто…
Однако сердце учительницы так и облилось холодом.
— Нет, Семке пока нельзя играть, он руку поранил, на перевязку каждый день в медпункт бегает.
— Медпункт?! — удивилась Валя.
— Ну! Медпункт ведь у нас теперь, медичка приехала из Саранска, девушка хорошая. Да вот зайдем, она у Цямки живет.
«Медичка из Саранска… хорошая девушка!..» Эти новости болезненными иголками впились в сердце Вали.
— Да неудобно, — капризно сказала она.
— Вот еще — нашла неудобство! — И Груша решительно увлекла ее к дому Цямкаихи, в котором желтели все три передних окна.
Разговоры о том, что «медичка» не тот укол сделала бабке Марфе, дошли и до самой Ани. И хотя она знала, что все сделала правильно, эти досужие разговоры действовали на Аню угнетающе. Даже на улицу она не хотела показываться. В самом деле, бабка Марфа, когда Аня прибежала, уже и не дышала, и внутримышечную инъекцию адреналина можно было и не делать. А теперь вот поползло по селу, не тот укол!.. Да как же не тот, когда тот?! Впрочем, доказывать свою правоту было некому, ведь даже Цямкаиха отчего-то боится остаться с Аней один на один, придумывает какое-нибудь дело и уходит. Вот и теперь: Аня делает вид, что читает книжку, а Цямкаиха вошла и стоит на пороге. Наверное, скажет: «Покушай поди, самовар пока горячий…» Но нет, стоит и молчит.