Аня поглядела на нее.
— Что, Анна-бабай?
Вздохнула Цямкаиха и говорит:
— Чувствую, нехорошо у тебя на сердце, дочка… Очень уж ты не убивайся. Чего не бывает в жизни! Не нами сказано: «Кто говорит — тот сеет, а кто слушает — тот жнет». Ты вот жни знай свое, а языки, как говорил мой покойный муж Фана, болтают, болтают и только на то и годятся, что болтать…
Аня с благодарностью улыбнулась. И Цямкаиха, поощренная этой улыбкой, продолжала:
— Это так, дочка, так. Наши старики говорили: «Живешь — тужишь, а смерти не желаешь». Да ведь кто знает? Вроде и бабка Марфа была здорова, но, видишь, вытянула свои ножки в белую простынку…
Тут послышался в сенях стук и громкий Грушин голос:
— Эй, где вы тут? Анна-бабай! Аня!..
Цямкаиха отворила дверь и строго сказала:
— Ну, чего кричишь? Как на ферме? Ходи давай потихоньку. — Тут она увидела и Валю. — Вот, вот, заходите…
Груша вошла и, увидев в избе Цямкаихи необыкновенную чистоту, даже и оробела.
— Ну что, не заболела, случаем? — спросила Цямкаиха.
— Меня, Анна-бабай, и нечистые не возьмут! — ответила Груша. Сегодня она нарядилась в белое русское платье, рукава короткие тесны, и оттого руки кажутся особенно тугими и сильными.
— Это хорошо, Груша-доченька.
— То-то! — Груша обретала свою обычную уверенность. — А я смотрю, бабушка, привыкаешь к культуре? Печка побелена, а то будто облезлая лошадь была. И полы вымыты, и сама, смотрю, принарядилась. Да и керосину не жалеете — на всю улицу свет!..
— Куда же денешься! Как люди, так и мы…
— На какую телегу сядешь, такую песню и поешь. Про это, что ли, хотела сказать?..
Цямкаиха довольно улыбнулась: в ее избе стали появляться люди, и она рада, ведь раньше, бывало, редко кто забредет. А ведь с людьми-то как весело!..
— А кадку — маленькую, блинную кадку — зря выкинула, — сказала старуха Груше.
— Почему зря?
— Аня не знает еще наши блины, а я бы испекла…
— Ну, за кадкой дело не станет, ее и обратно можно занести. А из чего будешь печь?
— Пшена немного припрятала…
— Эх и хитрая ты, бабушка! А раз такое дело, давай пеки! Вот мы пока ходим с Аней на Курмыж, ты чтобы испекла блины! Давай, Аня, собирайся, — распорядилась Груша.
— Правда, Аня, сходи, — сказала Цямкаиха, видя нерешительность Ани.
На улице было темно. И редко где горели огни в окнах домов. Летом в селе на керосин особая скупость, да и чего зря жечь лампу? Ужинают еще засветло, да и в сумерках не пронесешь ложку мимо рта. А тут и спать пора — завтра вставать рано…
Но молодежь — та устала или нет, соберется у кого-нибудь в веселую шумную ватагу и — по улице.
— Ну-ко, Валя, тронь свою гитару! — сказала Груша, когда они пошли по улице. Валя тихонько ударила по струнам, а Груша, покашляв в кулак для порядка, запела низким приятным голосом:
Так они дошли до Курмыжа и остановились под ветлами. В темноте был хорошо заметен вытоптанный «пятачок», пока пустой, и только по другую сторону, на бревнах, тихонько пиликала гармошка в неумелых руках и раздавался смех и говор дурачившихся подростков. Посвечивала там и малиновая ягодка папироски.
Валя, пристально поглядев в темноте на Аню, спросила:
— Понравилось вам у нас в Урани?
— Ничего, — ответила Аня, чувствуя в голосе все время молчавшей учительницы какую-то настороженность. — Жить можно, правда?
Валя промолчала, опять тихонько ударила по струнам, а Груша вполголоса запела:
— Кто это тебя ждет? — раздался вдруг совсем рядом громкий, веселый голос Семки Кержаева.
Рука Вали сорвалась, струны нестройно зазвенели.
— Как это вы попали на наш Курмыж? — балагурил Семка. — Заблудились, что ли?
— Э, был ваш Курмыж, а теперь наш. Вот наша Аня живет здесь, — сказала Груша. — Садись давай с нами да покажи-ка, как ты умеешь играть.
Семен потоптался, потом сел рядом с Валей.