— Ребенку нужна своя посуда, — сказала Аня тихим, ровным голосом. — Пузырьки, ложечки, блюдца… Это я сама приготовлю.
— А мне-то чего же делать остается? — огорченно спросила Вера.
— А у тебя уж теперь все само сделается, — сказала Матрена Константиновна.
Груша и Аня тихо засмеялись. Но вот Аня строго говорит:
— А уж бидоны с молоком поднимать нельзя ни в коем случае. И ты уж, Груша, последи за этим.
Все больше осеннего золотого света в Урани — это желтеют березы, а клены в одну ночь превратились в багряные шатры.
Скоро, скоро листопад!..
Листья с березы и осины падают как-то торопливо, будто хотят лечь под корень на самом хорошем месте, где на них никто не наступит и откуда не унесет их ветер; листья с дуба и ивы опадают медленно, долго кружатся, будто высматривают потаенное место себе, где можно лежать без тревог, и потому, видно, начинают опадать позже всех, когда уже пойдут дожди и станет слякотно. С клена и рябины листья падают, покачиваясь, как лодки. Каждый листок падает отдельно, и у каждого листочка свое место.
Когда Аня жила в городе, она и не видела, как опадают листья, и как они по-разному падают — тоже не знала. Она одно знала: листья весной появляются, а осенью опадают; весной зеленые, а осенью желтые.
Да и когда эти все чудеса ей было видеть? Они же всегда случаются утром, в сокровенный и тихий час рассвета, а в городе в этот час Аня смотрела только свои сны. И эти сны, конечно, тоже были чудесные, — ведь на страже их стояла заботливая Елена Васильевна, не жалевшая для единственной дочери ничего на свете.
Во время войны жить было трудно, — так говорили взрослые, — но Аня не чувствовала этих трудностей, мама не посылала ее даже по утрам в очередь в магазин. Но как все это было давно! И как все переменилось в жизни Ани! Она даже и встает теперь рано — на улице только-только забрезжит рассвет. Да и сон стал у нее беспокойный какой-то. Часто во сне видит Аня своего отца: молодой, красивый, почему-то похожий на председателя колхоза Лепендина, только вот не разговаривает с ней. Аня его спросит: «Ты ведь убит?» И хоть одно слово сказал бы он в ответ! — постоит перед ней и растает, как дым. От таких вот снов и просыпается она. А проснувшись, никак больше не может заснуть. И вот как-то однажды она встала, оделась и вышла на улицу и изумилась раннеутреннему гуду; край неба на востоке набух малиновым тихим жаром, а изумрудно-голубое сияние широким пологом простерлось над землей. Но малиновый жар дышит, незримо переливается, и вот уже понизу пробилось слепящее золото, — это всходило солнце. И только оно показалось, как пробежал наверху ветерок, береза сухо зашелестела, и на землю, кружась и качаясь, упал желтый листок.
Правда, Ане почему-то и не пришло в голову, что такое утро у нее первое в жизни, что и восход солнца, и этот трепещущий в воздухе березовый листок — все это она видит впервые, и даже то чувство легкости, праздничности и удачи, с которым она прожила этот день, Аня вовсе не связывала с чудесным утром, она даже и забыла о нем. Но вот и назавтра, проснувшись, босая бросилась к окну, еще сама ясно не сознавая — зачем, отдернула занавеску, надеясь увидеть вчерашнее малиновое полымя на востоке. Однако солнце уже взошло — огромный золотистый шар поднялся над далеким темным лесом!.. И Аня, щурясь на эту пылающую прозрачность утреннего солнца, засмеялась: как чудно, как хорошо!..
Но вот видит: в дали тихой улицы кто-то бежит, женщина какая-то. Сердце у Аня так и сжалось от предчувствия беды. Это за ней!..
И правда, пока она поспешно одевалась, в окошко уже застучали:
— Аня! Аня!..
Это была учительница Валентина Ивановна, Верина квартирантка.
Аня подбежала к окну.
— Вера умирает, скорей!.. — и опустилась в изнеможении на завалинку.
Пока Аня бежала к Вере, чего только у нее не промелькнуло в мыслях! «Сегодня третье число. Почему так рано у Веры роды?.. Говорила, не поднимай тяжелое…» И отчаянно-спасительное — словно Аня уже заранее оправдывала в чем-то и себя: «Говорила ведь: ехать, ехать надо в роддом!..»
Вбежав к Вере, слыша где-то в глубине дома пронзительный плач ребенка, она увидела на подушке бледное, заплаканное, но странно спокойное Верино лицо и, не зная, что делать, схватила ее руку и, нащупывая зачем-то пульс, заговорила дрожащим, прерывистым от страха и слез голосом:
— Ну, что ты, Вера… Глупая ты, Вера… Почему не захотела ехать?
— Как наши матери… — прошептала Вера, а сама глядела куда-то мимо Ани. Аня оглянулась. В углу под иконами, где теплилась лампадка, стояла Парасковья и шептала что-то, должно быть, молитву.