Кажется, и добрый Мокей Мокеевич понял Анино состояние.
— Это у тебя первый такой случай? — спросил он.
Аня кивнула.
— Вот выпей водички. — И Мокей Мокеевич протянул ей стакан. — Твоей вины тут нет, — добавил он.
Аня взяла стакан нетвердой рукой.
— А много ли у тебя в Урани беременных? — спросил опять Мокей Мокеевич, словно понимая, что его голос действует на Аню успокоительно. Однако, спросив о беременных в Урани, он тут же понял, что Аня не может ответить ему верно и точно, и поспешил добавить как можно ласковей: — Ты вот что, дочка, выяви всех и в самом строгом порядке направляй их к нам на обследование.
— Я говорила… вот и Качановой говорила, — прошептала Аня.
— А если не слушаются, дуры такие, добивайся через сельсовет, через председателя колхоза!
Аня кивнула. От этих спокойных и добрых слов на душе ее посветлело.
Потом Мокей Мокеевич сам осматривал Вериного мальчика, сам привязал к пухлой красной ручке и браслетку: лоскуток клеенки, где было написано все тот же номер 103, Качанова Вера Ивановна, мальчик, 21 сентября.
— Видишь, какой богатырь! — хвалил он мальчика, однако санитарка не принимала его бодрого голоса, а, вздохнув, прошептала:
— Еще один сирота…
Потом она туго и ловко спеленала мальчика и унесла, а Мокей Мокеевич сказал, чтобы дней через десять Аня наведалась сюда.
— Не забудь выявить всех! — напомнил он еще на прощание.
И она поехала в Урань.
Через три дня Веру собирали в последний путь.
В избу входили и входили люди, присаживались на длинную лавку у стены, издали глядели на кровать, на острый желтый нос, подбородок, узкий лоб с желтыми и, казалось, все еще живыми и теплыми волосами. В углу под иконами горела лампада, а старухи, человек пять, все в темных платках и поэтому как будто сестры, шептали вполголоса молитву. Иногда Аня ловила косой и холодный взгляд «сестры» Парасковьи. Даже в их голосах, унывно тянувших молитву, ей слышалось осуждение.
Но за что ее осуждать? Ведь все хорошо знают, что «медичка» не виновата в смерти Веры. Но даже Матя Пивкина, войдя, хмуро оглянулась на Аню. А ведь Аня говорила и ей, Мате: «В родильный дом надо Веру посылать». А что Матя ответила? «Сама дома родилась на соломе, и ее дети пускай рождаются в своей юрхте[7]». Вот что ответила тогда Матя.
Но если бы знать, если бы предвидеть, что так может случиться!.. Может быть, они и правы, осуждая Аню: не настояла, не сделала так, как учили, послушалась этих предрассудков!.. Теперь-то они не звучат так убедительно, как раньше. Но разве она не затем здесь, чтобы бороться со всякими предрассудками? Для чего же ее учили?! Для чего ее посылали сюда, в Урань?! Кто дал ей право согласиться со старым суеверием: «Сама родилась дома, и дети ее пусть так же родятся»? Кто? Вот почему, наверное, и смотрели на нее косо все, кто входил сюда, в том числе и Матя.
Но может быть, это все только кажется Ане?..
Аня будто проснулась, когда почувствовала, как кто-то толкает ее в бок. Это была Груша.
— Надо украсить Вере гроб, — сказала она. — Помоги мне.
Переборов страх, она поднялась и пошла вслед за Грушей. Гроб был еще пустой, и было очень страшно на него смотреть.
Полевые цветы, в основном ромашки, и еловые ветки лежали в сенях. Аня носила цветы и ветки, а Груша устилала ими гроб. Пахло хвоей. Из еловых лап Груша сделала изголовье, потом сверху постелила белое полотно.
Подошла Лиза в черной косынке, провела рукой по кромке гроба, запричитала:
— Сестренка-подружка, посмотри, какой мы тебе домик сделали, ой! Новый свой домик ты не будешь открывать, не будешь закрывать, ой!..
Потом Веру положили в гроб, который поставили на столе. Вокруг Вериной головы Аня и Груша положили мелкие красные цветочки, и синеватая бледность висков и лица уже стала не так заметна…
Алда, вся в черном, подошла к Захарычу и зашептала:
— Молитву надо бы ей за упокой…
— Читай, кто тебя задерживает, — вместо Захарыча ответил Пивкин.
И тотчас гроб окружили женщины, все в черных платьях, и запели прощальную молитву. Пели они долго, и от этого пения, от духоты в избе у Ани закружилась голова. Она выбралась на улицу.