— Голодная деревня, — сказал другой мальчик тоном взрослого мужика. — Все жито сгорело.
— А наша Урань? — вырвался у Ани вопрос.
Мальчики переглянулись озадаченно: то ли их поразило, что рузава сказала «наша Урань», то ли и сами впервые подумали, чем отличается эта голодная деревня Рязаново от их родной Урани.
Помолчав, старший вдруг поднял кнутовище и показал вперед:
— А вон, скоро приедем, сама увидишь.
Они выехали уже за околицу, там было такое же неоглядное поле, вздымавшееся пологим холмом, и там, из-за этого блеклого, выгоревшего под солнцем серого холма, белела, как кусочек сахара, церковь.
Лошадь тяжело тащила телегу в еле приметный для глаза подъем, громко фыркала и останавливалась, и мальчики не понукали ее, а сидели молча и ждали, пока она пойдет дальше сама. А церковь то пропадала совсем, то опять показывался темный ржавый купол с косо стоявшим крестом, и какие-то птицы, наверное, голуби, стаей кружились в белесом выгоревшем небе. Но вот внезапно крест оказался совсем близко, быстро поднялся купол и сама церковь, которая теперь была совсем и не белая, а пестрая от опавшей штукатурки, и везде виднелась кирпичная кладка. И от церкви долгими рядами разбежались во все стороны избы, и было их так много, так несравнимо с Рязановом, что у Ани радостно забилось сердце и на глазах отчего-то показались слезы. И сквозь эти навернувшиеся слезы Аня видела еще ясно блестевший среди зеленой травы поясок извилистой речки.
Но первые ураньские избы мало чем отличались от рязановских, однако Аня уже и не замечала этого, не сравнивала — ведь она приехала наконец-то в Урань, в свою Урань!..
— Куда рузаву-то везти? — услышала Аня, как один мальчик спросил у другого. И она вспомнила о письме.
— Ребята, знаете ли, где живет Качанова Вера? — спросила она.
— Знаем, как не знать, — важно сказал старший.
Улочка, в которую повернула подвода и где они сейчас медленно ехали, была удивительно зеленая, травку словно нарочно подстригли — до того она была ровна и густа. Даже тележная колея была едва заметна. И все Ане на этой улочке показалось необыкновенно милым — точь-в-точь как в Козловке! И одного теперь хотелось ей — чтобы Вера Качанова, к которой она ехала, жила на этой улице. И правда, лошадь вскоре свернула в сторону, телега почти вплотную подкатила к маленькому, ровно и высоко стоявшему домику с тремя окнами на улицу, среднее окно было раскрыто, белая занавеска качалась там от ветерка.
— Эй, Варакай[1]! — громко крикнул в это окошко мальчик. — Рузава тебя спрашивает!
Скоро на крылечке показалась молодая светловолосая женщина, сбежала по ступенькам, громко ступая босыми ногами, и вдруг остановилась, как наткнулась на что-то, вопросительно и тревожно глядела на Аню, на белый треугольник письма в ее руке.
— Встречай гостей, Варакай! — весело крикнул мальчик и тронул лошадь. Телега покатилась, мальчики теперь оглядывались на растерявшуюся Веру и Аню с чемоданчиком и смеялись чему-то.
— Вы ко мне? — несмело спросила Вера, с трудом отводя взгляд от конверта. — Заходите в дом…
— Письмо для вас, вот… — сказала Аня по-мокшански.
— Мне?! — с удивлением воскликнула Вера. И отчего-то вдруг смутилась, в серых глазах затрепетал радостный и беспокойный блеск.
— Да, — сказала Аня. — Вот написано: «Качановой Вере Ивановне».
— Правда! — улыбнулась, Вера. — Это я. — И оживилась, засуетилась возле Ани, взяла ее чемоданчик, потащила в дом: — Заходи, заходи, не бойся! Ой, да не снимай, не снимай туфельки, у меня все равно не мыто!..
Но в сенях, в самой избе было все чисто, на желтом некрашеном полу лежали домотканые пестрые половички. Усадила Аню на широкой лавке у стола и сама села рядом, бросила руки в колени, а в глазах так и плескалось радостное нетерпение.
— Я из Саранска еду, работать сюда к вам направлена фельдшером, а в Ховани на станции мужа вашего встретила…
— Вай! — вскрикнула Вера.
— Да вы не пугайтесь, — продолжала Аня. — Ваш Борис жив-здоров, просил вот передать письмо, тут, наверно, все и написано.
Вера осторожно взяла конверт.
— Правда, — сказала она с робкой счастливой улыбкой, читая адрес, — его рука!.. — И заплакала.