Егор не понимает: он ничего не слышал в сельсовете ни о каких снижениях.
— Да как же! Молока-то в прошлом годе было вроде больше. Вот и гляжу: не так что-то. Ты гляди! — смеется он, — Ну, если так дело пойдет, жить можно. Правда? — спрашивает он у Егора. А что Егор может сказать? Ничего он не может сказать — у него ведь нет коровы, нет даже кур, ему не надо платить никаких страховок, потому что у него нет и дома своего, а добрый Иван Филиппович Аверяскин пожалел его, в дом пустил, а то уж вовсе худо стало жить бобылю Егору на белом свете. Нет, ничего не слышал Егор о снижениях. Может, чего и было, да его в это время в сельсовете не оказалось, вот и не слышал.
Смеется Прохор. Забавно ему, но потому и смеется, потому и забавно, что налог на молоко скостили. Неужели и правда жизнь на поправку пошла? Пора бы уж, пора бы, а то сколько может тянуть мужик, если на трудодень выпишут когда граммов триста хлеба… Скоро, может, и опять дадут сколько-нито…
— Не слышно там: к выборам в лавку чего привезут? — спрашивает Прохор, но тут выходит из передней избы Фекла — краснощекая, полногрудая, с доброй и ласковой улыбкой ко всему белому свету, застегивает пуговицы на груди — кормила, должно, сына своего меньшего. И Егор смотрит на Феклу и вроде не узнает ее: не то Фекла, не то не Фекла, кажется, давно-давно не видел уже Егор таких лиц, таких людей… Он вздыхает, опускает голову и смотрит на свои валенки, — снег на них обтаял, и капельки влаги сверкают на прелом войлоке головок, как роса… И, как сквозь вату какую в ушах, Егор слышит красивый голос Феклы, приглашающий его, Егора, выпить чаю; а потом он пьет горячий чай с куском ржаного хлеба — и это тоже как во сне. И слушает, как Прохор с Феклой обсуждают убавку налога на молоко и как благодарят за эту радостную весть его, Егора. И так ему хорошо в этом доме, с Прохором и Феклой, с ребятишками, облепившими стол, что Егор нарочно медленно пьет чай, долго дует в блюдце, хотя там давно уже остыло… И еще с каким-то сладким отчаянием он думает: как бы хорошо жить здесь, быть бы этим ребятишкам дедом!..
И потом, когда он уже стоит на улице и смотрит на светлые окна, за которыми шевелятся тени, то по щекам катятся и, застряв в бороде, стынут слезы… И так хорошо, так тепло на душе, будто он выпил целый самовар.
Глава пятая
Парасковья и Тарычева Глебиха вернулись из Москвы дня за три до выборов. В участковой избирательной комиссии поднялась было уже целая паника: пропали два избирателя. Сатин уже собрался писать объяснительную записку во избежание возможных неприятностей — ведь было же сказано, чтоб «ни один советский избиратель не должен остаться не проголосованным». Ну вот, а тут сразу два — на весь район позор! Нет, решал Сатин в волнении, когда посланный для проверки Егор сообщал, что у Проски заперто, — нет, надо писать, а то голову снимут… Так он думал, вспоминая строгие слова секретаря райкома: «После войны эти выборы — первые, и их надо провести так, как положено народу-победителю». И всякий раз при этом от себя добавлял: «Чтобы жители Урани первыми в Сенгеляйском районе выполнили свой гражданский долг!» И вот на тебе — двоих нет. Но когда разнесся слух, что Проска приехала, что у нее из трубы дым идет, Сатин готов был босиком бежать через всю Урань к Парасковье и обнять ее с благодарностью и любовью. Приехала! Спасла!.. И казалось в этот краткий миг Сатину, что во всей Урани и нет ему роднее и дороже людей, чем Глебиха и Проска. Однако через час он уже и не помнил их: устройство избирательного участка, занавески для кабин, телефонные разговоры с районом о буфете, о том, чтобы обязательно было пиво. А потом звонил сам секретарь райкома: все ли готово? Нет ли каких просьб? Нет, теперь у Сатина никаких просьб не было, если только вот с буфетом все будет в порядке.
— Это не волнуйся, — заверил секретарь.
Как ни старались вернувшиеся из Москвы Парасковья и Глебиха сохранить в тайне беду, приключившуюся с ними, — в Урани все равно вскоре стало известно, что ходатаев обворовали, украли деньги и мед, которым они намеревались вознаградить того, кто поможет им в трудных хлопотах об открытии храма. Стало известно и то, что ходатаи были в комитете православной церкви и что там им сказали так: поезжайте домой, просьбу вашу рассмотрим; о результатах известим через местные власти.
Да, все это так и было. У Парасковьи, когда она спала ночью на вокзале, спала после дня беготни удивительно крепко, у нее из-за пазухи вытащили все деньги, а на другой день из-под Глебихи выдернули и бочонок меду: «Эй, тетка, подвинься». Она встала, а когда обернулась, то бочонка под ней и не было — как сквозь землю провалился. Чудно!..