— Время-то как раз самое подходящее, — донесся до Алды голос Парасковьи. — Великий пост!.. Святое, можно сказать, время. Знай не упускай ни дня… Алда, а ты что как немая, почему молчишь?
Алда не подняла головы. Да и что сказать? Если бы даже она и попробовала что-то объяснить, то вряд ли бы она смогла найти те правильные слова, перед которыми бы они устыдились. А так — лучше молчать.
— Может, ты нездорова?
— Голова болит, — не поднимая глаз, ответила Алда.
— Ну, тогда… — Парасковья замешкалась, — Тогда иди домой, а завтра пойдешь… в Рязаново.
Тут уж Алда не удержалась, вскинула голову.
— Вот как — в Рязаново! — почти вскрикнула она. — А скажи мне, кто будет за меня работать, когда я уйду в это Рязаново деньги собирать? Кто будет школу убирать? Директор, что ли? Или вон она, Глебиха?
Ого, вот так Алда! Что она говорит — вы слышите! Больная так не смогла бы сказать. А голос Алды был полон гнева, который она с трудом сдерживала. А что бы было, если бы Алда дала себе волю? Вот тебе и тихая и послушная Алда.
— Что с тобой, Алда?
— Со мной? Ничего… Сказала ведь: голова болит.
— Ну, а собирать пойдешь? — тихо спросила Парасковья.
— Никуда не пойду, — отрезала Алда. — С выборов никак не могу полы в школе отмыть — столько натоптали. — И добавила, как точку поставила: — Некогда мне ходить по деревням.
Парасковья, строго поджав губы, глядела на Алду. Она не могла скрыть своего удивления. Да и все собрание, кажется, не узнавало Алды, и только Фрося вопросительно воззрилась на Алду — это что за бунт? Но Парасковья умела сдерживать свое негодование и досаду при посторонних.
— Тогда вот что… Иди-ка, Алда, отдохни хорошенько. Пойдешь собирать или не пойдешь — это твое дело. Насильно мы тебя заставлять не будем… Ну, а вы, сестры мои, — Парасковья демонстративно отвернулась от Алды, — с богом приступайте к делу. Пусть всевышний всегда будет с вами и слышит голос ваш… А самой мне опять придется побегать по соседним церквам. Сначала пойду в Колопинскую, потом в Каликовскую… Ох, господи Иисусе Христе! — Парасковья перекрестилась, за ней — все остальные.
Помолилась и Алда на божий угол. И когда молилась, то вдруг вспомнился ей племянник Борис. Где он? Почему не едет с японской войны? Почему не напишет письмо, если живой?.. А внучек Витенька!.. И как вспомнила Алда еще в эту минуту про Витю, сердце ее так и облилось слезами, — никогда почему-то с такой родной любовью и нежностью не думалось ей о Витеньке. А тут как очнулась: господи Иисусе, да ведь одна я на божьем-то свете! Совсем одна-одинешенька!.. Эти-то мне и никто, совсем чужие!.. И, так подумав, еще больше запечалилась Алда, и слезы у нее показались на глазах. Вот ведь, как не по ним немножко, так и все, и все!.. И эта злыдень Проска, прости ты мою душу грешную, пресвятая мати-Богородица… Да где же сейчас и Витенька-то? Все ли еще у Цямки живет, у этой медички?.. Али у Груши снова?.. Ой, надо сходить узнать, узнать!.. И она торопливо закрестилась, поклонилась, припадая лицом к холодному чистому полу, и поднялась. Поднялась, исподлобья глянула на Парасковью, на Фросю и, не говоря ни слова, пошла вон.
На другой день на Сенгеляйском конце Урани, который, как уже известно, зовется Курмыжем, видели незнакомую женщину в овчинной шубе, в лаптях, в черном платке; женщина эта, выйдя из одного дома и осмотревшись, заходила в другой. Лицо незнакомки, укутанное платком, нельзя было и угадать издали, но по всему было видно, что она нездешняя. Да и правда, нет в Урани людей с таким острым, тонким носом, вывернутыми губами, полуприщуренными глазами, словно бы она была недовольна чем-то. Впрочем, это та самая Парасковьина гостья из Сенгеляя — Фрося. Она очень редко бывает в Урани, а последние военные годы ее тут и не видели, так что кто и знал раньше, то успел и забыть. Но по всему было видно на собрании, что с Парасковьей они встречаются часто, что есть у них общие дела и что заправляет в этих делах она, Фрося. Вот, как было решено на совете, отправилась Фрося, не откладывая дела в долгий ящик, собирать по миру на храм. Начала она с проулка, где стоит церковь. Не всюду «сборщицу» принимали одинаково, да и не в каждом доме были хозяева — работа. В одних домах давали, а в других отказывали — не прогневайся, мол, однако Фрося не торопилась уходить: поговорит, расспросит.