— И сколько же этот Аверяскин еще командовать будет у нас? — спрашивает Аня. Конечно, она не ждет ответа, это в ней еще не остыл гнев. — Это ведь надо!.. Такой грубиян!..
— Грубиян, — соглашается Цямкаиха.
— И все ему с рук сходит!
— Сходит, девонька, сходит…
— Но я это так не оставлю! — грозит Аня, выводя мягкий знак в конце заголовка. — Так нельзя.
— Нельзя, нельзя…
— И чего он там делает, на этом спектакле? Вроде бы у него нет там роли. Да и странно было бы, правда, Анна-бабай?
— Чего?
— Да если бы Аверяскин в спектакле участвовал.
— Да, да… Он, правду сказать, раньше-то это дело любил, боевой был парень, все на сцену лез: долой этих, как их…
— Когда это было?
— А давно, до колхозов еще. Тогда эти, как их, синеблузники были…
— Синеблузники… — повторяет Аня. Она об этом что-то слышала, но время это кажется ей таким далеким, таким древним!..
— А вот этот спектакль, доченька, чего-то бабы болтают, будто нашу Проску будут представлять. Правда — нет?
— Зачем же Проску? — смеется Аня. — Это антирелигиозная постановка.
— Ага, — соглашается Цямкаиха. — Постановка… Ну я так и думала… — Помолчала. — Вот тут как-то недавно гостья ко мне приходила…
— Гостья?
— Ну. Вроде как христарадницей прикинулась, а вышло, что на церковь деньги ходит собирает.
— Правда? — удивилась Аня.
— Ну, это бывает, — спокойно сказала Цямка. — Да вот только чего хочу сказать… Присмотрелась я к гостье-то, да и узнала — Фроська! Ну, она сначала вроде отпирается, да ведь я еще не без глаз, не без памяти. Видит, деваться некуда, призналась. Прости, говорит, Анна. Нам, мол, уже о смерти думать пора пришла, чего старое время вспоминать, старые раны тревожить… А что я в ней растревожила? Вот она меня тревожила… — Цямкаиха тяжело вздохнула и помолчала с минуту. Потом: — Пошлет, бывало, покойный отец, царство ему небесное, работать к купцу Кабулу, а ноги мои не идут в его дом, и все, да куда денешься, идти надо… А у Кабула нас, молодых девок вроде меня, работало человек десять, работали поденно: кто на полях, кто в лавках. Лавок у него было не меньше пяти. Девушками-то мы были все молодыми да красивыми. А Кабул — такой пес… так и пялил на нас глаза, а чуть чего — и не пропустит… А дочь его, Фрося, на лицо была неказиста, а характером така зловредна — спасу нет. Это ей не понравится, то плохо. Прямо живьем съедала… Отец как-то и говорит ей: «Некрасивая ты у меня дочка, да еще злая очень. Кто тебя такую замуж возьмет?!» Не удержалась я тогда от смеха да и прыснула. Ой, батюшки! Как схватит Фрося какой-то шкалик да как в меня пустит — дринь! — только брызги посыпались. А в том-то шкалике, оказывается, кислота какая-то была ядовитая, ногу-то тут вот мне так и прожгло. Что делать? А нечего делать, доченька. К доктору сходила, он мне смазал ногу-то да расспросил, как дело было. Ну, я рассказываю, а он только головой качает: «Нет у нас управы на Кабулов таких, да, может, не за горами время…» Так вот сказал, и слова эти мне в душу запали. А Кабул?.. «Счастье твое, — говорит, — что кислота не попала тебе на рожу… Спасибо скажи Фроське, что промахнулась». Видишь как — спасибо скажи!.. А теперь вот она снова появилась откуда-то — ведь сколько лет не слыхать было, не видать… Прощенья просит, виновата, мол, перед тобой, Анна… Хлопочет, чтобы церковь открыли… Ох, жизнь ты людская, — вздохнула Цямкаиха, взяла вязание, и спицы тихонечко запозванивали опять.
Но к пасхе, как вскоре оказалось, готовился не только коллектив художественной самодеятельности во главе с Валентиной Ивановной. Правда, Семку Кержаева за несерьезное отношение к роли пришлось отстранить от участия в спектакле, и на его долю досталось только аккомпанировать хору: пели смешную песенку о том, как «Еремина Анна — черная Цыганка» ездила в гости в Поникедовку, а потом Груша на па́ру с Лизой Щетихиной пели частушки.
тонким невинным голоском начинала Лиза, склоняя набок голову, а Груша подхватывала басом:
А по залу тотчас летел шепоток:
— Про кого?.. Про кого?..
Но Лиза не давала времени на гаданья, пела дальше своим нежным бархатным голоском:
И Груша — нарочно грубо: