И еще зал гудит от смеха, а уж Семка Кержаев, отмахнувшись, растягивает гармонь, а Лиза поет:
И опять Груша:
И до слез смеялись над такой частушкой, и удивлялись смелости артисток:
И при этом Лиза ходила вокруг Груши лебедушкой, притопывала и припевала:
Много частушек было спето Лизой и Грушей вдвоем, но одну частушку от начала до конца спела одна Груша. Частушка была такая:
Зал так и вздохнул: «Володька-герой!..» Все ведь знали, что Лепендин нынче уехал в МТС. Ну и Груша!.. А Лиза как ни в чем не бывало:
Вот так пели Лиза и Груша.
Но получился и спектакль. Конечно, прежде всего пытались узнать загримированных и наряженных артистов, а потом уж по мере сил ухватывали смысл и всего действа. И вот узнали почти всех. А когда появлялась из-за кулис та несчастная женщина, которая запуталась в религиозной «паутине», то по залу пробегал громкий веселый шепот:
— Учителка!..
— Кака?
— Котора с Семкой гуляет.
— Валентиновна-то?
— Ну, она…
И так всех узнавали и дивились гриму, сценическим нарядам.
Но вот одного «героя» никак узнать не могли — попа. До того ловок он был на сцене, до того хорошо и удобно сидела на его толстых плечах ряса, и так широко, размашисто он крестился, что озадаченный народ дивился на «батюшку», а когда поп возгласил над попавшей в «паутину» бедной женщиной:
— Господу помолимся!.. — то вышло так внушительно, что в наступившей благоговейной тишине зала пробежал робкий шепоток:
— Батюшка! Каликовский батюшка, он самый, настоящий!.. — И какой-то суеверный страх даже напал на бывших в зале старух — они начали креститься.
И хотя после спектакля еще читали школьники стихи о весне, о первом громе и пели «Широка страна моя родная», но вот дальнейшие события, которые случились этой ночью в Урани, отчего-то связывались именно с возгласом на сцене «каликовского батюшки».
А события были такие: на улице раздался слабый мелодичный колокольный звон. Народ в зале забеспокоился. Стали оглядываться на двери, на черные окна. Тут ребячий хор допел песню, концерт был объявлен Валентиной Ивановной закрытым, и народ повалил на выход — навстречу колокольному звону, навстречу этой невиданной уже лет десять причуде. И кто-то уже дурашливо крикнул в темноте:
— Христос воскрес, православные!..
Аня выбралась из школы чуть ли не последней. Была черная теплая ночь. Под ногами людей, сбегавших с крыльца школы, чавкала водянистая весенняя земля. И вот только этот хлюпающий звук шагов, возгласы да колокольный звон, падавший откуда-то сверху, — а самих людей не было видно в чернильной темноте.
Потом, приглядевшись, Аня увидела смутно белевшую за площадью громаду церкви и поняла, что звонят колокола на звоннице, а никакого во всем этом чуда нет. И когда она это поняла, то отлетел с души и суеверный страх перед тьмой ночи, перед неведомым звоном. И она, осмелев, медленно сошла с крыльца. Правда, странно было: кто этот смельчак, что ночью залез на звонницу?..
У церкви толпился народ, тот самый, что только что сидел в школьном зале. Аня даже услышала многие знакомые голоса. А на паперти, у самых закрытых на замок дверей, мерцали какие-то странные желтые огоньки. И в свете этих неверных легких огоньков появлялись то руки, загораживающие слабое пламя от ветерка, то склоняющееся к огоньку лицо — странное, страшное от глубоких резких теней… И какое-то невнятное пенье исходило оттуда, с паперти, но Аня не могла разобрать и слова.
— Видал, чего богомолки-то наши отчубучили! — раздался вдруг совсем рядом веселый голос Семена Кержаева. — На всенощную собрались, ну и ну!..
Все было тихо, спокойно, и если бы не выкрики молодых мужиков вроде Семки да ребятишек, шнырявших в толпе, то можно было бы подумать, что люди на паперти просто ожидают чего-то, как, например, на вокзале ожидают поезд. И Аня уже хотела было идти домой, как на паперти возникло какое-то непонятное движение, желтенькие огоньки свечек задвигались, закачались, та невнятная песня, которую было невозможно понять, возвысилась, окрепла. Это был обыкновенный пасхальный тропарь, просто Аня никогда его не слышала. Слабыми, спокойными голосами старухи и бабы пели: