Потом они плотной кучкой, прикрывая свечки ладонями, сошли с крыльца и, запев потверже свою песню, потянулись вокруг церкви. Впереди, неся в руках деревянный большой крест, увитый лентами и бумажными цветами, шла Парасковья. Никаких других знакомых лиц Аня так и не увидела. А когда эта процессия, обойдя церковь, опять столпилась на ступенях церкви, Аня выбралась из толпы «зрителей» и пошла домой. И когда она почти на ощупь шла по темной улице и видела в окнах домов тихий мерцающий свет, то было не так одиноко, потому что где есть огонек, там есть и живой человек, — так она сама себе говорила.
Глава восьмая
Два дня спустя после всех этих пасхальных событий в Урань нагрянуло начальство в лице председателя райисполкома Василия Павловича Андреева и районного комсомольского секретаря, или, как его привыкли называть в Урани, «наш полномочный Щетихин». Приехали они без всякого предупреждения, однако Аверяскина они врасплох не застали — он уже второй день пребывает в готовности, так как «чуял сердцем», что гости должны быть. И потому в сельсовете было чисто, красное пожарное ведро «ПИ» загодя убрано подальше за печку, а место перед крыльцом Егор подметает по два раза на день. Сам же Иван Филиппович пребывает как бы в невменяемом состоянии и ничего не желает видеть, кроме улицы, на которой может вот-вот появиться райисполкомовская коляска с высоким, широкогрудым, серым в яблоках жеребцом. И даже когда к Ивану Филипповичу обращается Захарыч с каким-то важным делом, председатель отмахивается от него, как от назойливой мухи.
И вот, как и ожидал Иван Филиппович, в 10 часов 35 минут из-за церкви на площадь вывернулся серый в яблоках жеребец. Схватив со стола фуражку, Иван Филиппович на ходу надел ее и поспешил на крыльцо.
— Во, артист! — сказал с ироничным изумлением Василий Павлович, вылезая из старой, неуклюжей, но крепкой коляски. Это был грузный пожилой человек с ленивыми, вялыми движениями, однако темные его глаза на широком и белом лице сверкали молодо и с тем лукавством, которое обнаруживает в человеке административную сноровку и практическую хитрость руководителя, точно знающего, где, с кем и как можно допустить вольность в обращении, «поиграться». С Аверяскиным же «поиграться» случай, как казалось Василию Павловичу, представлялся великолепный.
— Артист! — повторил Василий Павлович тоном самого искреннего восхищения, когда уселся на место Аверяскина. Казалось, что он откровенно любуется кургузой, нескладной фигурой Ивана Филипповича, застывшего в позе самого подобострастного смирения. Ну что же, в ожидании, пока соберутся люди, за которыми был послан «сельсоветский Егор», Василию Павловичу можно и позабавиться.
— Ну, рассказывай, как дело-то было.
— Дело? — Аверяскин оглядывается в надежде на Щетихина, по вот довольно хмуро глядит в окно. — Какое дело, Василий Павлыч?
— Да как попа представлял перед всем народом! «Господи, помилуй!» Или как там, а?
— Господи, помолимся… — шепотом поправил Аверяскин.
— Во-во! — весело воскликнул Василий Павлович. — Я и говорю — артист! Гляди, Щетихин, а ты и не знал, какие таланты в твоей Урани имеются!..
Видно, Аверяскин принял это за искреннюю похвалу и засиял, как самовар.
— Нет, ты погляди, он еще и смеется! — сказал предрик, уставя свой белый, толстый палец прямо в глаза Аверяскину. — Он еще и смеется! — грозно повторил Василий Павлович.
Аверяскин потерянно опустил голову: он только тут понял, что с ним не шутят, что его не хвалят вовсе, но в том, что он «представлял попа», есть какой-то тяжкий грех, но какой и в чем? — этого он еще не знал, не понимал и покорно ждал решения своей участи.
Помолчали.
— А что, Иван Филиппович, — сказал вдруг тихо и ласково предрик, — ты любишь это дело?
Аверяскин кротко взглянул на Андреева и кивнул.
— Да, — протянул предрик. — Вот в этом-то, видно, все и дело…
— Какое дело? Василий Павлыч?
— А то самое! — и предрик сделал значительную паузу. И, поворотясь всем телом к Щетихину: — Как там пишут-то, ну-ко, скажи!