— Нет.
— Совсем, говорит, от богомолок отстала после той постановки. Вот ведь как Алду проняло!.. — И Лиза тихонечко засмеялась. — Ну, может, и не постановка, может, еще чего, — продолжала Лиза тихонечко, поглядывая на темные окна. — Груша вон ее тоже предупредила, когда Витеньку-то отдавала. Дом, говорит, раскатаю, если чего с парнем сделаешь!.. Нет, так-то она женщина добрая, — добавила Лиза, — в доме чисто, спокойно, Витеньке хорошо.
И только она это сказала, как стукнула за воротами дверь, и чьи-то тяжелые шаги по ступенькам крыльца — во двор.
— Семка-жених! — прошептала, едва сдерживая смех, Аня, и они с Лизой спрятались за толстую старую березу.
С минуту стояла тишина. Должно быть, Семка сидел на крылечке. Потом скрипнула тихо дверь, и голос Валентины:
— Ты где?
Чиркнула спичка — видно, Семка закурил папиросу. Так и есть: потянуло табаком. Удивительно, как все чудно в весенней темноте: запахи, звуки…
— Ну, ты чего рассердился, — насмешливо, совсем без всякого почтения к жениху, сказала Валентина. — Я ведь нарочно про военрука сказала. Просто сегодня директор наш спрашивал: не знаю ли я, кто может в школу к нам военруком. Ну, я и подумала, а ты сразу и сердиться…
— Да ничего я не рассердился, — буркнул Семка.
— Я ведь вижу.
Молчание.
Конечно, нехорошо подслушивать чужие разговоры, и Лиза тянет Аню за руку: пойдем, мол, ничего интересного, обыкновенно. Но Аня не идет: радостные, возбужденные глаза блестят в темноте, палец к губам, — подожди, мол, послушаем, ведь все так интересно, так необыкновенно!..
А за воротами напряженная тишина. Только тянет Семкиным табачищем. Наконец:
— Я не пойму тебя, Валентиновна… — Голос странно глухой, потерянный. — То так, то этак… — Можно подумать, что это и не Семен Кержаев вовсе, не фронтовик, не первый красавец, балагур и весельчак, а какой-нибудь Иван Шанявай, пьянчужка, задира с визгливым бабьим голоском, с вечным мокрым блеском под носом… Вот что любовь-то сделала с Семеном! Но молчит Валентиновна.
— Ну, чего молчишь-то?
— Да чего говорить, раз ты обижаешься…
— Ну вот! — огорченно воскликнул Семен. — Ты мне ответь ясно: давать мне согласие или не давать. Ведь сегодня опять механик эмтээсовский приезжал, зовет — сил нет, трактор новый дают и все такое…
— Как хочешь, — чуждо обронила Валентина. — Я тебя не держу.
— Ну вот! Ну, посмотри сюда…
— Отпусти… Да отпусти ты!..
Молчание. Опять чиркает спичка, несет табаком…
Лиза тянет Аню за руку, и на этот раз Аня подчиняется ей. Осторожно ступая, сдерживая рвущийся из груди и неизвестно почему напавший на них смех, они пробираются мимо ворот, бегут дальше, зажав рты, и только дома за три, в проулке, куда нужно Лизе, только тут дают волю и смеются до слез. Но этот беспричинный приступ веселости проходит так же внезапно и скоро, как и пришел. И когда они идут дальше, то Лиза уже серьезно и осуждающе говорит:
— Правда, я не понимаю никак эту Валентину: не хочет, чтобы Семка в колхозе работал, и в эмтээс не отпускает. Боится, наверное, а? На военрука вот сватает — с ребятишками заниматься…
Они помолчали, а пройдя немного, уже и забыли о Валентине с Семкой Кержаевым, потому что эта весенняя теплая тьма и запахи земли и ожившей травки сладко пьянили, кружили голову, рождая какие-то необыкновенные ощущения, и даже Лиза не думала уже горько и отчаянно о своем пропавшем Саше… Она смотрит на едва желтые от привернутой лампы окна своего дома, и фантазия, что вот она сейчас войдет, а на кровати спит Саша, уставший с дороги, приятно волнует ее…
Когда давеча Лиза вдруг ни с того, ни с чего, как казалось Ефиму, впала в истерику и обвинила вдруг в пропаже своего Щетихина отца, имея в виду плен, Ефим не выдержал и так хватил кулаком по столу, что Ефимиха, стоявшая у печки, чуть не упала со страха.
— Глупая голова! — вскрикнул Ефим на дочь свою. — Не по своей воле я в плену оказался, и сколько раз тебе говорить, что с этим делом все кончено и проверено в самих органах! И чтоб я не слышал больше!
Мать, опомнившись, напустилась на Ефима: чего размахался! Нашел кого пугать! Ей нельзя!
И правда: глянул на вздувшийся под сарафаном живот, крякнул сгоряча: «Эх!..» — как будто остаточный злой дух выпустил, и отвернулся. А когда Лизка в слезах собралась куда-то на улицу, а мать за ней было побежала, окликнул жену:
— Не бегай, кому говорю!..
Подергалась было Ефимиха, побегала по избе, но вот и до нее, наверное, дошло, что негоже все-таки неизвестно отчего метаться по деревне, и хоть Лизка сейчас и правда нервная сделалась, но ведь и муж-то, Ефим, тоже не виноват, нет, не виноват — уж это-то Ефимиха знала лучше всяких органов. И сказала так: