— Щей налить тебе?
Ефим молча взял в руки ложку и, исподлобья поглядывая на жену, ждал, когда она подаст еду. Наконец Ефимиха стукнула перед ним чашкой — деревянной, высокой. Ефим сам выдолбил еще до войны эту чашку. Чашка удалась на славу — приятный липовый дух сохранился и до сего времени. Ефим придвинул чашку поближе, запустил в нее ложку. Ложка тоже своей работы. Хлебнул неторопливо…
— Соседи, слышь, болтают всякое… — тихо сказала Ефимиха.
— Ну и пусть болтают, не привыкать к этой болтовне.
И опять на глазах Ефимихи заблестели слезы:
— Тошно так жить…
Ефим хлебал щи, не поднимая головы. Но вот медленно, тяжело сказал:
— Тошно… А мне не тошно?! Ну что же, давай теперь выйдем оба на улицу и начнем: ой да ай…
— А что делать теперь?
— Плачь дома, если находишь в слезах какой-то прок, — сказал, как отрубил.
Ефимиха только вздохнула.
Когда Ефим поел и выкурил папиросу, стали укладываться. Ефим скоро уснул, а Ефимиха ворочалась с боку на бок, как и вчера, и позавчера, и третьего дня. Она походила на человека, потерявшего что-то и тщетно пытающегося найти пропажу. Стоит ей закрыть глаза, тут же перед ней встают дочь и зять: улыбающиеся, счастливые. А откроет — никого нет, темно, и только широкая костлявая спина мужа по-прежнему обращена к ней.
С улицы доносятся звонкие молодые голоса. Весна!.. Соскучилась за зиму молодежь по гулянкам… А в доме только сверчок поет за трубой. Наверное, тот же, который всю войну жил в доме и к которому Ефимиха привыкла как к разумному существу. Когда вернулся Ефим, сверчок почему-то перестал петь. Или пел, да только никто на него не обращал внимания. А сейчас вот опять без умолку — цир, цир, цирли-цир… «Осподи, осподи, — вздыхает Ефимиха, — куда пойти, кому пожаловаться? — И снова прежнее: — Говорила ведь я, говорила…»
Говорила! А что она говорила? Как-то сказала дочери: «Не путайся с полномочным». И все на том и кончилось. Как-то «полномочный Щетихин» пошел к ним в дом — знакомиться. Тут Ефимиха все сразу и забыла: и то, что запрещала дочери гулять с ним, и то, что Щетихин представлялся ей ненадежным. Все забыла Ефимиха, растаяла, рассыпалась, как переспелая рябиновая гроздь. А когда ушел, принялась сама про себя жениха хвалить: «Хорошего, умного человека сразу видно… При культурных родителях, должно, рос…» — и сравнивала, ставила их рядом: свою Лизу и «полномочного». Конечно, Лиза — нет такой другой в Урани, это каждый скажет, личико как писано, а «полномочный» не шибко баской, нет в лице мужской строгости и силы, да ведь и то сказать: не грубый какой мужик, не Семка Кержаев…
Ефимиха тяжело вздохнула и, стараясь не разбудить мужа, боясь, как бы он не услышал, тихонько слезла с коника и босая пошла из передней избы. В сенях нашарила сапоги и вышла из дома. На дворе — хоть глаз выколи.
Ефимиха стояла, прислонившись к крылечному столбику. Всматривалась в ночную улицу. Нет, нигде не видно Лизки. И снова горячий ком подступил к горлу, заволокло глаза. Непонятная боль в сердце, непонятный страх — за дочь беременную, за мужа Ефима, за зятя — «полномочного Щетихина»…
Кто-то шел по тропе — черная тень скользила вдоль палисадников. Не Лизка ли?.. Нет, не Лизка. И только когда тень сравнялась с крыльцом, узнала, узнала с какой-то внезапной радостью и испугом: Проска!.. И окликнула несмело, с мольбой:
— Парасковья!..
Парасковья вздрогнула и остановилась, будто запнувшись. И тоже узнала — Ефимиха.
— Чего тебе? — спросила тихо, недовольно.
Правда, чего ей? Разве покры скажут правдиво и ясно? Нет, наплетет Проска туману, а потом ломай голову, разбирай, распутывай… Но и это немое неведение не тяжелее ли? Не знаешь, чего и думать И сошла Ефимиха с крыльца и, почти хватаясь за Проску, прошептала:
— Проса, кинь покры на… — и осеклась: а вдруг не захочет на «полномочного» бросать покры? — но тут и нашлась: — На Лизку мою…
Помолчала выжидательно Проска, помялась, все поняла, старая богомолка. И ответила так:
— Да ведь не ношу я с собой покры…
— Да если ты согласна, — живо подхватила Ефимиха, — я с тобой могу сходить.
Но не торопилась с ответом Проска. Может, не ко времени гости в ее доме? И как бы ответила, неизвестно, да залаяла собака, в соседнем доме послышались пьяные голоса.
— Се-е-ме-но-ва-а Улья-я-на-а… — затянул Иван Шанявай, потому что он и был соседом Ефимихи.
И Проска сказала:
— Пойдем, ладно, так и быть…