Узнал об этом парень по имени Урань, сын одного бедняка нашего. Пришел на сход он, низко поклонился народу и сказал: «Пошлите меня, люди добрые, я укрощу огненного коня. Жизни своей не пожалею, но не будет он больше губить наши покосы…» Посмеялись мужчины смелости юноши, но всерьез его слов не приняли. Мол, молод ты еще против этого коня. А Урань настаивал на своем: «Поверьте мне, люди добрые, обуздаю я коня…» Мужики даже рассердились на Ураня, велели его отцу отослать сына домой, чтобы он не мешал сходу думать, как избавиться от огненного коня. Но Урань остался верен своему слову. Никто не видел, когда, в какое время пошел он на луг. Пошел и — день его нет, второй нет. На третью ночь слышат люди: на лугу конь заржал. Заржал так, что земля задрожала, дубы и березы зашатались, к земле пригнулись. А в небо взвился огненный столб!..
Цямка вздохнула и замолчала. Прохор подождал-подождал и спросил:
— Ну, а чего дальше-то было?
— А что дальше, — просто ответила Цямкаиха. — Никто с той поры не видел Ураня ни в селе, ни дома, ни на сходе. Исчез Урань, будто в воду канул. Но исчез и огненный конь. А через луг потекла речка.
— Ну! — воскликнул изумленно Прохор. — Эта, что ли, самая?! — и показал кнутовищем на блестевшую внизу, среди изумрудного безбрежного луга белую и искрящуюся под солнцем, как серебро, речку, которую он знал с детства. — Эта?
— Эта и есть, — спокойно сказала Цямка и, покосившись на Прохора, улыбнулась. Она, видно, подумала: такие же вот мужики, как Прохор, на сход тот собирались.
— Ну, а потом? — не унимался Прохор.
— А потом вот и назвали село наше Урань, и речку — Урань, и луг — Ураньжайский, сами люди и назвали — так на сходе решили, ну вот, а теперь мы с тобой тут вот и живем.
— Да-а, — сказал только Прохор и покрутил головой.
Скоро под колесами прогремел мостик, и вот они уже въезжают в Урань…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Вторая послевоенная осень, осень 1946 года… Только в войну знало село Урань время тяжелее этого. Прошлогодний урожай казался чем-то фантастическим, и Сатин с Лепендиным не раз вспоминали прошлогоднюю ночную молотьбу и тугие от зерна мешки, похожие на откормленных поросят…
Но вот странное дело: не было в людях угнетающей тревоги и напряжения, которые лежали на плечах все военные годы. И наблюдательный глаз мог уже заметить, насколько веселее стали смотреть окна домов, как чаще улыбались люди при встрече.
— Не война, как-нибудь проживем, — говорили мужики, успокаивая друг друга. — Может, картошки нарастет, огурцов насолим, — проживем…
Да вот еще была невидаль — проводили в Урань радио: уже ямы копали, ставили столбы.
О радио в Урани уже знали: некоторые фронтовики привезли детекторные радиоприемники, сделали из высоченных жердей антенны, и с этими антеннами как будто поднялось и все село.
Был детекторный приемник и у Михаила Пивкина, и он почти все свободное время сидел на конике за голландкой с наушниками на голове и слушал. Вечером, ложась спать, он опять же надевал наушники и, пока не засыпал, слушал разные известия. И утром он тут же сообщает жене самые свежие новости из Москвы или Саранска. Но случается, что ни жены в доме нет, ни дочери Груши, а он все равно кричит из-за голландки: «В Туле снова начали делать самовары!..» Или: «Черчилль выступал в палате лордов!..»
Особенно же Пивкин любил слушать известия, которые касались тех мест, где ему пришлось воевать: Гомель, Брянск, Орел, а потом, после госпиталя, попал уже на юг, на Дон, в Пятую Ударную, в 327-й гвардейский полк, во взвод разведки. И — Макеевка, Донецк, а там — желтая, осенняя, но по летнему еще знойная Украина, Запорожье… И вот когда по радио сообщают о рекордах шахтеров, о новых шахтах, то Михаил Семенович Пивкин, лежа за голландкой на конике, видит темные островерхие горы среди степи, которые называются терриконами, видит шахтерские поселочки, из маленьких, но уютных домиков с верандами, с желтыми шляпами подсолнухов вдоль заборов…
Вот так однажды утром Пивкин лежит в наушниках, и вдруг передают, что на Днепрогэсе имени Ленина закончены основные восстановительные работы!
— Ура-а! — крикнул он. — Ура-а!..
Матя, уже привыкшая к подобным неожиданным воплям мужа, уже не боялась, не пугалась за Михаила, не считала, что он свихнулся, но теперь немножко удивилась, однако, необыкновенно энергичному крику.