— Ты чего там? — спросила она.
Но разве перекричать даже Мате тот неслышный голос в наушниках? Нет, не перекричать. И она, махнув рукой, занялась своими делами. Впрочем, и сам Пивкин после сообщения о Днепрогэсе ничего не слышал в наушниках, хотя они были у него на голове: ему вспоминались в отрывочных и несвязных картинах черные сентябрьские ночи в Приднепровье, белый блеск ракет на черной воде, разбитые переправы, желто-гнойный огонь горящего на плотине грузовика и в этом огне — мелькающие, призрачные тени бегущих по плотине ребят из взвода разведки… Или тот понтонный мост через речку Ингули под Николаевом!.. Велика ли речка — не больше, пожалуй, нашей Урани будет, а как дорого досталась та переправа!.. Нет, не может Михаил Пивкин спокойно вспоминать этот мертвый свет повисших над головой ракет, этот леденящий вой авиабомб, понтоны, вставшие на дыбы, мягкие комья мартовской земли… В ту весну, там, на Южном Буге, ему особенно часто вспоминалась Урань, первая колхозная весна, когда он пахал на старом быке, потому что был еще молод, а лошадей и опытным, старым пахарям не всем доставалось — столько было народу тогда!.. И все думал о Мате, о Груше, воображая жену почему-то старой уставшей женщиной (может, именно такой она невольно представлялась по тем письмам, которые Пивкин получал из дому?), и ему было очень жалко ее. Правда, на самом-то деле Матя оказалась вовсе и не старухой, а точно такой же крепкой, плечистой бабой, с таким же громовым сильным голосом, какой и была в сорок первом, когда Пивкин прощался с ней на станции Ховань, — это просто слова подводили, которые Матя, жалея Михаила, тоскуя о нем и плача, писала на листочке из Грушиной тетрадки… Однажды он так и уснул с Матиным письмом и во сне увидел свой дом, крылечко с резным столбиком, увидел себя, окапывающим яблони.
Ах, какой это был сладкий сон на нежном мартовском солнце, на берегу Южного Буга!.. И когда он окапывал яблони в своем саду, то всякий раз, как наклонялся, какая-то капля падала ему на шею, как раз за ворот, и он еще думал: разве у яблони идет сок? Нет, у яблони не бывает такого сока, это у березы… И опять склонялся, давя на лопату осторожно, чтобы не повредить корни, и тут опять ему падает за ворот холодная капля… И вот он говорит: надо посмотреть, может, сломана ветка, делает усилие разогнуться, посмотреть вверх… и просыпается от резкого, яркого солнечного света в глаза. А шея и в самом деле мокра была, потому что уснул он под березой, посеченной осколками. И сон, и явь как-то чудно смешались, и хотелось досмотреть сон, потому что ведь там должна была вот-вот появиться Матя с ковшом квасу, он уже слышал ее голос, когда глядел на солнце!.. И вот в досаде, что ему помешали, и в жалости к березе Михаил начал собирать горстью глину и замазывать раны березы, а потом, торопясь скорее уснуть и досмотреть сон, распластал портянку, обвязал березу и опять упал лицом вниз. И он и в самом деле скоро уснул, однако тот сладкий сон не вернулся к нему…
И вот сегодня утром, когда он услышал в наушниках о Днепрогэсе, память опять провела его по тем военным дорогам и довела до той березки на берегу Южного Буга. Сохранилась ли? Выжила ли? Если выжила, то подросла.
А на дворе была осень, лист уже опадал с деревьев, и по утрам в низком солнце рдели над речкой плотные густые березняки. И, не откладывая в долгий ящик исполнения внезапно задуманного дела, Пивкин взял лопату и пошел через луг к тем березнякам. Там он облюбовал невысокую тонкую березку, уже облетевшую, выкопал и так с комом земли принес и посадил неподалеку от яблоневого пенька. «Расти, — сказал он про себя березке, притаптывая землю у корня, — за тебя налог не полагается».
А тут как раз идет, постукивая палочкой по штакетнику, Лепендин, председатель. До войны они называли друг друга по именам: Пивкин его — Володька, а Лепендин Пивкина — Мишук или Мишка, а теперь вот им так неудобно называть друг друга, поэтому они говорят:
— Здорово, Владимир Сергеевич:
— Здравствуй, Михаил Семенович! Чем это ты занимаешься! Никак сад хочешь возобновлять? Яблочков захотелось?!
Смеется, черт хромоногий, над Пивкиным! Правда, не особенно весело смеется, по-дружески смеется.
— Хай живе, как говорится! — отвечает Пивкин по-хохлацки и тоже смеется. — Хлеба не просит, пускай растет.
— Это так, — сказал Лепендин и, опершись грудью на палочку, внимательно смотрел на березку. Потом вздохнул и проговорил: — Я к тебе по делу завернул, Михаил Семенович.
— Ну, если дело, пойдем в избу.
— В избе другой раз посидим как-нибудь, а теперь надо в контору идти.
— Ну что же, — сказал Пивкин. — Раз надо, значит, надо. — И отряхнул руки от земли. — Пошли. — И сказал еще: — А яблочка-то и правда хочется.