Мужики и парни уставились на Пивкина, будто сроду не видали его. И даже на вопрос Шанявого: «А как платить будут?» — не обратили внимания.
Один Борис Качанов был вроде бы ко всему безучастен — и к работе будущей, и к Пивкину, и видеть эту безучастность Лепендину было тяжелее, чем отвечать на вопросы Ваньки Шанявого.
Делянка, где был отведен колхозу лес, была в пяти километрах, и никто из мужиков особо и не рвался туда, потому что валить лес — не языком чесать у конюшни. Однако Борис Качанов первый вызвался ехать в лес.
— Дело мне знакомое, — тихо сказал он Пивкину и усмехнулся. Правда, он тут же и отошел, так что Пивкин и спросить не успел, где же это Борис успел с этим делом познакомиться?
Вторым вызвался Кержаев Семен — может, по старой дружбе с Борисом? Или у них такой уговор был? — этого не знал Пивкин.
— Ладно, хорошо! — весело и энергично распоряжался новый бригадир. — Запрягайте Ленту и поезжайте в лес, а мы козлы будем ставить.
Впрочем, кто-то вспомнил, что козлы для продольной пилки кряжей есть уже, — валяются около церкви.
— Ну, ладно, хорошо! Поглядим. Может, поправить надо. А ты, Маркей Матвеевич, как старый пилостав, две пилы наточишь к завтреву утру.
Вот так энергично распоряжался Пивкин, и когда Борис с Семеном запрягли вислопузую Ленту и поехали, то слышали, как Пивкин приказывал Ваньке Шанявому:
— А ты почему, так тебя растак, без топора явился? Ну-ко, марш за топором! Да живо, живо, плотничек на мою голову!
Борис улыбнулся коротко и сказал:
— У этого дело пойдет…
— Мужик живой, — вяло согласился Кержаев.
Они ехали полевой дорогой и, сидя на грядках затылок в затылок, оба с одинаковым выражением значительной и трудной мысли на лицах глядели на редкое жнитво. Впрочем, мысль эта была известная: впереди трудная зима без хлеба. И что делать в таком случае? Не податься ли куда на производство?.. Это были те главные, сами собой разумеющиеся мысли, как угловые камни для дома, и эти мысли, от которых все и могло строиться, у Бориса и Семена были одинаковы: они оба не знали, что делать, не могли ясно и твердо обдумать свою жизнь, и обоим не хотелось теперь ехать куда-то и искать счастья «на производстве». И вот это одинаковое настроение неопределенности странным образом роднило их, так что когда Семен, не оборачиваясь, спросил:
— На шахтах-то хорошо ли платят? — Борис понял, что вопрос этот задан не из любопытства. И, покачав головой, он сказал то, что и нужно было, что и ждал Семен помимо всего прочего.
— Нет, не советую. — Так он сказал.
И Семен охотно с ним согласился:
— Я тоже так думаю… — Но, помолчав, сказал, точно размышляя про себя: — Вот ежели в Горький, на автозавод, тут поближе…
Борис ничего не ответил. Нет, что касается его, то никуда он не поедет, хватит, наездился. Известие о смерти Веры он получил как раз накануне демобилизации и — сам не понимает до сих пор, как это и почему случилось, — испугался ехать в Урань. Эта минутная слабость, может быть, обернулась тем, что тут же завербовался на шахты в Артем, и — понесло, закрутило нашего Бориса, и так закрутило, что от одних воспоминаний еще и теперь голова болит. Так бы, верно, и остался бы там навеки — либо женился с тоски и горя на какой-нибудь вдовушке, либо спился и пропал, но вот подвернулся хороший человек-земляк, научил уму-разуму, посадил даже на поезд: поезжай домой, Борис Иванович, а долг вышлешь, как разживешься дома… Разживешься!.. Но ладно, ладно, это ладно! — гонит от себя Борис эти тоскливые размышления о скудости деревенского житья. Главное — дома, родные стены, своя крыша над головой, сын Витенька, — как-нибудь, как-нибудь, хуже не будет, не война… Так он вроде бы уговаривает себя, и от этих надежд на лучшую и благополучную жизнь, которые приобрели какую-то особенно чистую радостную перспективу от воспоминаний своей жизни в шахтерском поселке, от этих надежд на скорые перемены печаль и пустота нынешних полей не угнетали сердце Бориса, словно не понимал он еще всего их значения для своей жизни.
— Нет, — повторил он, — не советую…
Семен удивленно оглянулся — ведь он уже и забыл о шахтах, и с понятием покачал головой: досталось Борьке под завязку!..
Дорога шла уже лесом, телега стучала на древесных корнях, протянувшихся через дорогу и невидимых сейчас из-за желто-багряного ковра опавших листьев. И этот глухой стук колес и фырканье лошади далеко и тревожно раздавались в осеннем прозрачном лесу.
Деревья были отведены на старой вырубке возле болота Комляшяй, и когда подъезжали, то Борис узнал то самое место, где до войны, сразу после женитьбы, как они задумали с Верой ставить свой дом, он брал лес. Да, вон там, в углу, вырубки, и если пойти туда, то Борис нашел бы и те пеньки… Кажется, двадцать три было дерева? Вера еще смеялась, видя в этом какую-то счастливую примету: «Сколько тебе лет, столько и деревьев!..»