— Да еще тут у меня один класс вышел, — тихо сказал Борис. — С этим классом не берут в начальники.
— Судимость, что ли? — шепотом спросил Семка, оглянувшись зачем-то.
— Ну, — сказал Борис. — По пьянке вышло дело… Там. Шесть месяцев дали, да все равно…
Помолчали.
Семка вздохнул с понятием и спросил участливо:
— По Верке поминки справлял?
Борис кивнул.
Так они посидели (Семен опять залез на телегу), выкурили еще по одной завертке в глубоком молчании, думая каждый о своем, а потом Борис слез с телеги, взял топор и, ни слова не говоря, не поднимая даже глаз на обреченную сосну, в два яростных взмаха сделал глубокую зарубку, — только желтая крупная крошка брызнула из-под топора.
Семка отвел лошадь и стоял теперь с длинной двуручной пилой наготове.
— Давай! — сказал наконец Борис, отбрасывая топор.
Семен подал ручку, и они, встав оба на колено, начали пилить. Тихий певучий звон стального белого полотна полетел по лесу, путаясь в чистом сосняке. И даже дятел, только что долбивший сухую вершинку, отклонил черную пеструю головку и прислушался.
А когда в ранних сумерках ехали обратно, то на опушке возле дороги свалили сухостоину, распилили ее на метровые чураки и повезли Цямке, «для медпункта», как велел председатель.
— Может, бражкой угостит, — сказал Семка. — Не плохо бы после трудов праведных.
— Да варит ли она бражку-то? Кажись, сроду не варила… — Борис говорил осторожно, потому что был не уверен и этой неуверенностью не хотел оскорбить ни Цямку, ни Семена.
— Ну, сбегает в соседи! — беспечно сказал Семен. — Вон какие дрова везем.
А Борис подумал: «Я-то всем им за то, что Витьку моего выходили, всю жизнь обязан дрова возить, да и того мало…» Но он ничего об этом не сказал Семену, который, чем ближе было село, тем делался все оживленней и разговорчивей.
А Урань уже посвечивала редкими огоньками. Был огонек и в задней избе у Цямкаихи. Оказывается, Пивкина, который менял два сгнивших подоконника, и Ваньку Шанявого, который чистил трубу и перекладывал попутно боров, добрая Цямкаиха угощала ужином. Усадила она за стол и Бориса с Семеном да при этом еще нахваливала дрова, которые они привезли:
— Смоль, одна смоль! Эких-то дров у меня век не бывало, только Фана и привозил такие дрова!
Чинно сидел за столом Борис, все посматривал на плотно затворенную дверь в переднюю избу, ждал: не выйдет ли медичка к ним — самое время сказать ей спасибо за Витьку. Впрочем, не раз вспоминал Борис свою случайную встречу в Ховани с той тоненькой девушкой Аней: какой он был тогда молодой, веселый, как радостно хотелось жить!.. Кажется, не два года прошло с той поры, а целая вечность.
Иван Шанявай балагурил по обыкновению: предлагал выпить за хорошую тягу в трубе и уверял счастливую, праздничную Цямку, что «ни единой капли дыма не попадет в избу». И, не дожидаясь других, выпивал свой стакан смачно, вывернутыми губами целовал стакан в донышко. Но мужикам неудобно казалось унимать его: как-никак, а тоже работал, заслужил.
А дверь в переднюю так и не открывалась. «Наверное, Аня не хочет выходить к пьяным мужикам…» И уж хотел Борис убраться домой, как в сенях застучали каблуки, раздались громкие девичьи голоса, смех, дверь распахнулась, и в избу вошла одна Груша.
— На-а! — сказала она. — Вот они где сидят, голубчики!..
И Ванька Шанявай тут и выскочил:
— Давай с нами, торфушка, веселей будет!
А Груша на «торфушку» обижалась, потому что ни отец, ни мать не отпустили ее никуда самовольно, да и с Лепендиным, когда Груша пришла к нему за справкой на паспорт, получился у них какой-то длинный разговор наедине, и после этого разговора Груша словно бы воспрянула опять, как будто Лепендин ей внушил какую-то хорошую и добрую мысль. И вот все ее переживания были позади, добрые люди уже и «забыли» Грушину беду, не осуждали ее, да только вот такие дурачки вроде Шанявого иной раз выскакивали — «торфушка»! Правда, Груша спуску не давала, за ответом в карман не лезла.
— На, черт с тобой, Ванька! — очень искренне и лукаво удивилась Груша, словно только тут его и увидела. — Ты откуль такой чумазый взялся? Не в трубе ли ночевал?
Мужики засмеялись, а Пивкин не без гордости за дочь сказал, заступившись за Шанявого:
— Он сегодня у нас первый работник!
Но Груша махнула рукой:
— Он так и родился с сажей на роже, чего говорить!
Борис поймал себя на том, что с восхищением смотрит на розовощекую Грушу, на ее серые, затаенно сияющие глаза, и когда Груша наконец-то вслед за Аней и Валентиной Ивановной, прошмыгнувших без задержки в переднюю, в так называемый медпункт, тоже ушла туда победительницей, Борис сказал Пивкину: