Увидела его за этим занятием старуха из окошка, закричала:
— Мишка, рожа! Для того мати тебе пиджак справляла, чтобы ты его в луже топтал?
— А чего, Ляксандровна, живи, живи да и ня топни!
Котина доброта
Николай Кычин, по прозвищу Котя-рюмочка, в войну хватил лиха. Отец на фронте, мать умерла, и в детдом не берут: дядя родной есть. Правда, дядя инвалид, но при хорошем деле (портной) — что ему стоит сироту пригреть?
Дядя, однако, сироту не пригрел, и сын фронтовика частенько кормился с помойки. Насобирает картофельных очисток, сварит в консервной банке на костёрике у реки, в которой иной раз удастся изловить какого-нибудь пескарика, да тем и жил.
После войны Котя отслужился в армии, выстроил дом, завёл семью, а потом и дядю к себе взял — тот к тому времени совсем одряхлел, на девятый десяток перевалило.
Дяде Котя ни в чём не отказывал. Что сам с семьёй ел, то и дяде в чашку. И даже рюмочкой не обносил, ежели когда сам причащался.
— Ешь, пей, дядя! Я родню не забываю,— приговаривал всякий раз Котя.
— Не забываешь, не забываешь, Миколаюшко.
— Не обидел в части еды и питья?
— Не обидел, не обидел.
— Оприютил, значит, беспомощного старика?
— Оприютил, оприютил.
— А вот как же ты-то меня в войну не оприютил? В газетах пишут, чужих детей брали на воспитание, потому как война. Народная. Помнишь, как в песне-то пели? «Идёт война народная, священная война…» А я-то тебе разве чужой?
— Ох, ох, правда твоя, Миколаюшко.
— Да ты не охай! Тогда надо было охать-то, когда я в яме помойной рылся…
Завершал Котя застольный разговор обычно слезой:
— Ну, дядюшка, дядюшка, спасибо! Отец-покойник в ноги бы тебе поклонился, ежели бы с войны вернулся. Ведь он-то думал, сын евонный, сирота горемычная, под крылом у дяди, а меня ворона своим крылом больше грела, чем дядя. Понимаешь ты это своей старой-то башкой? Ведь лоси и те от волков малых лосят всема защищают, а ты-то ведь не лось. Ты дядя родной… Эх!..
И тут уж начинал в голос голосить и старик.
Ровно два месяца так изо дня в день воспитывал Котя дядю, а на третий месяц дядя повесился.
В погоне за сувенирами
Туристы-коллекционеры стали бедствием Севера.
Сперва выманивали у простоватых северян иконы, туески, лукошки, прялки и иные предметы старого быта, а потом начали опустошать кладбища, разламывать дома.
Да, да! На пинежских погостах не увидишь теперь медных иконок и крестиков — с мясом вырваны из столбиков и крестов. А на Мезени, сказывают, туристы даже коньки у домов спиливают.
Но и это не все. На той же самой Мезени был случай, когда коллекционеры-изуверы хвост у живой лошади отрубили.
Ⅱ
Во крестьянстве выросла
По тихой вечерней улице, поскрипывая и покачиваясь, плывёт огромный кузов, с верхом набитый свежим сеном, у кузова ноги в старых, растоптанных опорках, а где человек?
Человек объявился лишь тогда, когда кузов вполз в заулок к Заварзиным. Настасья Степановна, ветошная, голубоглазая старушонка. Вся задохлась, запарилась — еле на ногах стоит.
— Чего так убиваешься? В твои ли годы с сеном возиться? Дети-то куда смотрят?
— Звали. И Артём звал, и Олёша звал. Не отталкивают, не отталкивают от себя матерь, грех жаловаться. И деньгами не обижена — посылают.
— Так в чем дело?
— Робить хочу.
— Робить-то и у сыновей можно.
— Нет, не та работа. Бескоровники. А я во крестьянстве выросла, мне первым делом коровушку нать. С коровушкой-то мне и жить весело. Вечером ложишься с думой о ней и утром встаёшь — опять она на уме. А ночью-то проснёшься, тоже первым делом: где у меня Лысонька-то? А у их, у детей, о чём думать? Все думано-передумано без меня.
Нет, нет, я люблю работать. Мне не в тягость корова. С коровой-то я только и человек.
Бабий разговор
— Ох, робили, робили! «Надоть! Война… Победу куём, бабы». Это всё Хрипунова Александра Фалилеевна. «Хошь умрите, а сделайте». «Бабы, я-то могу вас отпустить с поля, а война не отпустит…»
Мастерица была речи говорить. Где она сейчас?
— Хрипунова-то? В город укатила. Вскорости после замиренья.
— Все укатили, одни мы остались. Одну войну отмахали, вторую стали ломить — послевоенную.
— Давай дак не плети. Какая война после войны?
— А голод-то? А налоги-то? А займы-то? Забыла? А работа?
— Да, да, было, было пороблено. Сколько лет задарма спину гнули. Теперь какие пензии огребают, а мы? Двадцать рубликов…